Опасный спутник

Нортон Андрэ

И все же, когда я поднесла свой кусок ко рту, мне показалось, что от него пахнет как-то не так. Нужно было заставлять себя жевать и глотать это, и вкус не доставлял мне удовольствия. Я вспомнила, как раньше Оомарку не понравился шоколад. А может, если попробовать еду или воду этого мира, то начинаешь испытывать сильное неприятие к своей естественной еде? Я упрямо ела этот кусок. И чем дольше я старалась, тем менее противным он становился, так что последние кусочка два были вполне нормальными по вкусу.

— Этот твой, — я протянула Оомарку вторую половину.

Он покачал головой.

— Не хочу. Он испорченный,

что ли. Я даже отсюда чувствую, что он плохой. Не надо есть такую дрянь, Килда. Еще отравишься.

И он наотрез отказался поесть что-нибудь из моих припасов. Поскольку накормить его силой я не могла, пришлось принять, что он был вполне сыт растениями, которые съел.

Возможно позже, если он больше не найдет таких растений и будет действительно голоден… Я сбросила верхний пиджак и сделала из него поясную сумку. Прежняя сумка должна остаться оружием. Теплый воздух ласкал кожу рук. Хотя на мне была только исподний жакет, короткий, без рукавов и с глубоким вырезом, мне не было холодно.

Казалось, серый свет придавал моей голой коже иной оттенок. Я не стала такой же серой, как Оомарк; скорее моя коричневая от природы кожа стала еще более темной и красновато-коричневой. У нее появился блеск, будто ее намазали жиром. И все же на ощупь она была нормальной. Жаль, не было зеркала; в его отсутствие я провела по голове рукой, стараясь на ощупь определить, как выгляжу.

Результат был не таким мгновенно ужасающим, как когда я взглянула на свое отражение в спальне, но все же сильно напугал меня. Во-первых, мои волосы, всегда такие кучерявые, что с трудом расчесывались, так что мне приходилось стричь их более коротко, чем диктовала мода, ниспадали теперь прямыми прядями. Я вырвала волосок: он не был коричневым, а стал зеленым! Именно зеленым!

На ощупь глаза, нос, рот остались, кажется, такими же, как и всегда. И на том большое спасибо.

— Так-то лучше! — Оомарк стащил с себя ботинки, отбросив их в сторону, будто больше никогда не хотел их видеть, и вытянул вперед ноги.

Его ноги — о нет! Я, наверное, настолько отказывалась верить в то, что видела, что закричала бы, если б не боялась издать хоть звук. Это больше не были человеческие ноги. Пальцы срослись вместе, так что то, на что я смотрела, представляло собой скорее нечто среднее между деформированной ногой и раздвоенным копытом, а шерсть стала намного длиннее и гуще.

— Оомарк. — Я вся съежилась, но заставила себя протянуть руку, коснуться роговой части копыта и провести по шерсти. Я как-то неистово надеялась, что это обман зрения, что я прикоснусь к нормальной ноге.

Но это было не так. Копыта Оомарка, его волосатые ноги — все это можно было пощупать так же, как и увидеть — также как зеленые волосы, которые я выдернула.

— Ну вот, теперь мне намного легче идти, — объявил он. Очевидно, вид копыт его ничуть не смутил. Может, он и ожидал их увидеть, когда снимал ботинки. Затем он размял ноги, как, наверное, делают, освободившись от мучительных уз.

И когда я оглядывала его от копыт до макушки, то увидела кое-что еще. Выпуклости на висках заметно увеличились. Они уже не были круглыми и покрытыми кожей. Наоборот — они были кривыми, заостренными и кремово-белыми — они стали рогами!

Бывает, наступает момент, когда, пережив слишком много потрясений, начинаешь спокойно воспринимать то, чему

глаза отказываются верить. И я почти подошла к этой точке. Или же я была настолько потрясена, что уже ничего не могла счесть ненормальным. Да, странно, но это уже нисколько не напугало меня.

Когда мы пошли дальше, у меня снова появилось ощущение, что за нами следят. Но туман опустился такой плотной пеленой, что единственное, в чем я могла убедиться, бросая назад частые взгляды, это что преследователь — кем бы или чем бы он ни был — не подступал близко.

Оомарк не поднял отброшенные ботинки, а оставил их валяться там, где бросил. И еще дважды он по дороге выдергивал из земли и жевал фиолетовые растения, каждый раз предлагая их и мне. Но мне не хотелось. Один раз я взяла кусочек, чтобы рассмотреть его поближе, но его запах был для меня так же неприятен, как, казалось, был для Оомарка запах моих припасов. Даже просто подержав его в руках, я, выбросив его, вытерла их о бриджи.

— Далеко мы от Бартаре? — требовательно спросила я, когда уже казалось, что конца не будет нашему походу. Местность вокруг была сплошными открытыми лугами, с толстой, сочной травой. И ни один кустик не нарушал эту ровную поверхность. Трава росла странными кругами, словно все было аккуратно размечено. По краям эти круги обрамляла более высокая и темная зеленая поросль. Я заметила, что Оомарк старался не наступать на эти более темные ленты, когда переходил через них. И я последовала его примеру, отчасти оттого, что врожденная осмотрительность подсказывала мне, что ни одна предосторожность не повредит.

Мы были в центре одного такого круга, когда я задала этот вопрос. Он шел впереди, и потому оглянулся через плечо; его рога стали еще заметнее. И еще я увидела, что его уши, когда-то такие маленькие, удлинились, и теперь поднимаются выше макушки.

— Не знаю. Она там… — Он уверенно ткнул вперед в туман.

Но где это «там»? Казалось, он понятия не имел, и когда я проявила настойчивость, признался, что не может сказать — что он только ощущал, что она была впереди, и что если мы пройдем достаточно далеко, то найдем ее. Я неуверенно взглянула в туман, и хотя никак не могла измерить, далеко ли он простирался, но была уверена, что в начале этого путешествия поле зрения у меня было намного больше, и что внешняя пелена постепенно сжималась; это было отнюдь не приятно, особенно если учесть, что я была твердо уверена — за нами следят. А что если из-за этого тумана, самого плотного, какой мне когда-либо доводилось видеть, мы уже заблудились? Тогда мы легкая добыча — для кого угодно.

Неплохо было бы найти какое-нибудь убежище или забиться в дыру, пока туман не рассеется полностью или хотя бы не станет таким, каким был, когда я вышла из леса. Но не успела я этого предложить, как Оомарк подошел ближе. Его нос, ставший больше, чем нормальный, с широкими, раздувающимися ноздрями, был повернут влево и, казалось, вынюхивал воздух.

— Давай останемся здесь, в кольце фольков, — сказал он. — Там другие.

Изменилась не только его внешность: его речь стала странной, выбор слов другим. Теперь меня удивляло то, что он делал — опустился на четвереньки и ползал по внутреннему периметру круга, прижавшись головой к земле, просто порывисто впитывая запахи по ходу движения. Завершив этот круг, он снова вскочил на копыта.