Опавшие листья
Шрифт:
Andre встал и еще раз брезгливо оправил подушки и одеяло. Ему все казалось, что постель выдаст.
Вечерело. Его позвали пить чай. Он отозвался нездоровьем и сказал, что не хочет. Он слышал через стену, что и Suzanne отказалась. Отец рано вернулся. Ходил по столовой и все ворчал.
— "Надо решиться! — жить не стоит. Но и надо иметь мужество объясниться".
Andre написал записку: "Прошу вас, завтра, в 10 утра, в Михайловский сад у дворцовой решетки", — сложил и молча просунул под дверь комнаты Suzanne.
XXIV
Михаил Павлович после
Михаил Павлович сидел в сером халате с малиновыми кистями у большого письменного стола, в кресле с полукруглой спинкой и курил из длинного черешневого чубука. И то, что он курил длинную «дедушкину» трубку, обозначало, что он находился в раздраженном состоянии.
— Ну, наконец-то!.. Слава Богу. Всех напоила? Наседка… ты к ним, а они от тебя… Нечего сказать!.. Воспитала!.. Золото нетянутое… Садись.
Михаил Павлович указал жене на диван, где ему уже была постлана постель.
— Почему Andre не пришел к чаю? — отрывисто спросил он.
— Ах, боже мой! Михаил Павлович… Я не знаю. Сегодня у него был последний экзамен. Латинский… Устал… Голова болела… Это так понятно.
— A Suzanne?
— Suzanne?
— Да, Suzanne… Милая моя… Ты все смотришь на детей, что они херувимы… Духи бесплотные!.. Они не наше поколение. Они не дворянчики, а в гимназии-то от кухаркиных сыновей чему-чему не научатся… Andre нигилист. В Бога не верует… Спиритизм и скрипка до добра не доведут. Да ты меня слушай! — возвысил он голос, увидав, что Варвара Сергеевна отвернулась к окну.
— Я тебя слушаю, Михаил Павлович, — не кричи на меня. Но я не люблю, когда ты так говоришь про детей.
— Ты все веришь, что они так чистыми и останутся! Гони природу в дверь — она влетит в окно… Не так они воспитаны. Мы воспитывались дома… Они на улице. Скажи, что делает Suzanne? Миша по-французски не говорит. Даже отметки по французскому плохие. С девочками тары-бары и все по-русски. За столом никогда не поправит. Какая ее роль?
— Но, Михаил Павлович, не могу же я выгнать девушку. Она четырнадцать лет прожила в нашем доме, и ей я обязана жизнью моих детей… Ведь Федя умер бы, если бы она не дежурила ночами при нем…
— И все это не резоны. Она женщина и женщина бальзаковского возраста. Эти шуры-муры до добра не доведут.
— У тебя, Михаил Павлович, всегда нехорошие мысли. Ты не можешь чисто смотреть на девушку.
— А, знаю я их! Одно у них на уме!.. У всех… слышишь, мать, у всех… И у Липы, и у Лизы… Природу не переделаешь. И вот мой сказ: от греха подальше. Suzanne пусть лето проживет на даче, а там расчет. Пусть теперь же ищет себе место. Довольно пожила. Другая состояние бы скопила. — Это на пятнадцать рублей жалования!
— Ее дело. Поменьше бы блузок шила. Вчера посмотрел: шелковые чулки! Это почему? С каких это пор такая мода? И Лизу с осени в институт. Надо попросить Юлию Антоновну. А то Ипполиту голову свернула… И Феню вон.
— Господи милостивый!
— А за Федьку.
— Михаил Павлович! Побойся бога. Мальчику четырнадцать лет.
— Пятнадцать почти.
— Игрушки у него на уме. Он, если на дворе, так это из-за савинских лошадей и кучеров. А Феня… да и она не девчонка. Невеста уже!..
— Э, матушка, такие-то мальчишек и портят. Уже больно он хорош… Да и возмужал. Нет, довольно. Моложе, чем няня Клуша, чтобы не было прислуги… Поняла?..
— Михаил Павлович. Пощади! Какая муха тебя укусила?
— Не муха, матушка моя, а… — Михаил Павлович потянул носом, — любовью этой самой по всей квартире пахнет, весна… И нехорошо… Так и знай… Не переменю. Ни Suzanne, ни Лизы чтобы к осени не было. И духом их чтобы не пахло.
— Михаил Павлович!
— Ну, будет… Кажется, не первый год знакомы… Когда наметила на дачу?
— В четверг, на будущей неделе.
— Уложиться-то успеешь?
— Да, кое-что укладываю.
Михаил Павлович пыхнул трубкой и окутался табачным дымом.
— Заботят меня, Варя, дети, — сказал он. — Вот они где у меня сидят. — Михаил Павлович похлопал себя по затылку. — Не имели мы права рожать их.
— Господи!.. Да что ты говоришь, — испуганно воскликнула Варвара Сергеевна. — Опомнись… Божие благословение… Благодать Господа на нас…
— Говорю, что думаю. Родить-то мы родили, а воспитать?
— Сделали, Михаил Павлович, что могли. Слава тебе Господи. Всех в гимназию определили. Идут — радоваться надо. Бога благодарить… Гордиться можем. Не у всех такие дети. По два года в классе не сидят.
— Гимназия… Да в гимназии-то чиновник… Поняла? Я — чиновник, и они уже чиновники. "От и до". Все рыцари двадцатого числа и только… Бога не вижу у них, любви…
У нас была семья, деревня, была Россия… Мы умели любить… И стихи, и цветы, и букеты, и конфеты… У них любовь — животный акт… А!.. Да не дергайся, матушка. Дело говорю. Говорю то, чем страдаю побольше твоего. Не поспевают они за жизнью. За народом не поспевают чиновники-то новые. Теперь Россия — колосс необъятный, вся в порыве вперед. За границей переводят и изучают Толстого, Тургенева, Гоголя, Достоевского. О нас уже там целая литература. Менделеев, Меншуткин, Бекетов, Потанин, Пржевальский, Яблочков, Семенов, Гоби — это, мать моя, европейские ученые и жизнь обязывает идти за ними… Обязывает, черт возьми, работать… А они остановились. А! не они виноваты… Царь виноват… Режим виноват… Я, матушка, либералом был, либералом и останусь. Я вижу — народ прыгнул вперед, а мы его земским начальником, исправником, становым, да полицией, да классическим образованием. Тишина!.. Да… Тишина…
Михаил Павлович замолчал и порывисто сосал длинный чубук. В черешневой обожженной чашке среди серого пепла вспыхивали красные искры. Хрипел чубук. Варвара Сергеевна испуганными глазами смотрела на мужа. Жизнь ее детей, как черная скала, надвигалась на нее, рисуясь острыми зубцами на красном мятущемся тучами кровавом небе. "Господи! — думала она, — и слава тебе, Господи, что тишина и порядок… Господи, тихое и безмятежное житие даруй нам во всяком благочестии и чистоте… Что еще Бога гневить!? Хорошо теперь… Тихо"…