Операция “Антиирод”
Шрифт:
Юрия Адольфовича разбудили и провели обратно в палату. Ничего не спрашивая. На следующее утро повторился сеанс обследования теми же приборами... И ни одного вопроса о самочувствии, никаких тестов со спичечными коробками, никаких пуговиц. Но если уж говорить откровенно, то и никакого улучшения.
Вторая подобная процедура была проведена через день. Ах, простите! Важная деталь! Как раз накануне вечером у Юрия Адольфовича состоялся интересный и продолжительный разговор с Игорем Валерьевичем. Не о здоровье. О музыке. Измученный долгой разлукой со своей музой, Бляхман разговорился не на шутку, открывая далекому от искусства доктору поразительные тайны гармонии. Доктор слушал внимательно, не перебивая, лишь изредка уточняя значение непонятных музыкальных терминов. Прощаясь, он как-то удивительно
– Мы сами делаем свою судьбу. И очень часто все зависит только от силы желания. Завтра утром у вас – повторная процедура. – Он сказал именно “повторная”, но Юрий Адольфович ясно расслышал “последняя”.
А еще через неделю Юрий Адольфович Бляхман, сидя за домашним роялем, исполнял сюиту для фортепьяно Арнольда Шонберга – сложнейшее по технике произведение, за которое тридцать с лишним лет назад он получил пятерку на выпускном экзамене в Консерватории.
Слезы катились по его лицу, клавиши расплывались перед глазами. Но он ИГРАЛ! Рядом, на диване, беззвучно плакала Юлия Марковна. У окна стоял Игорь Валерьевич и, щурясь, смотрел на залив.
За всеми этими воспоминаниями Юрий Адольфович не заметил, как вышел из троллейбуса, пересек Невский и проскочил мимо филармонии. Прошагал своими журавлиными ногами всю площадь Искусств и остановился, только почти упершись носом в решетку Русского музея. “Господи, куда это я?” – изумился своей рассеянности пианист и, неловко развернувшись, смущенно двинулся обратно.
Двери пятого подъезда филармонии хлопали, не переставая. Дневная репетиция. Общий сбор. Через две недели – большая премьера. Привычно лавируя среди суетящихся коллег, никого не обделив своей вежливостью, Юрий Адольфович быстро шел к репетиционной. На две-три секунды подольше задержался около проходной.
– Доброе утро, Клавдия Андреевна! – Удивленно потянул крупным носом. – Что ж это вы, никак курить на старости лет надумали? – И правда, очень странно: в стеклянной будочке было не продохнуть от табачного дыма.
– Доброе утро, Юрий Адольфович, – приветливо отозвалась женщина. – Какой вы все-таки молодец! Все бодритесь, всегда с шуткой!
Бляхман на всякий случай улыбнулся и прошел дальше. Кажется, они друг друга не поняли. На лестнице он встретил Дулькина – своего стариннейшего приятеля, знакомого еще по музучилищу. Оба спешили. Но даже на бегу переговоры и договоры о встрече в ближайшее время заняли не меньше десяти минут.
В гардеробной переодевалось человек семь. Три скрипки возбужденно что-то обсуждали, стоя у открытого окна. Им казалось, что весь свой сигаретный дым они выдыхают на улицу. Теплый осенний ветер был другого мнения. Он носился за окном, порывисто заталкивая серые клубы обратно в комнату.
– Здравствуйте – всем присутствующим! – громко поздоровался Юрий Адольфович.
– Здравствуйте, здравствуйте... – Кто-то откликнулся сразу, кто-то – попозже, два или три человека не поленились встретиться с вошедшим взглядами, кивнули. Что поделаешь – большой оркестр в чем-то сродни коммунальной квартире.
– Юрий Адольфович! Бляхман! – позвали из угла. – Вас Сергей Владиславович просил зайти! Прямо сейчас!
– Спасибо, спасибо, иду. – Юрий Адольфович суетливо скинул плащ и даже не повесил, а просто бросил на стул и заторопился к двери. Сергей Владиславович – главный дирижер. И царь, и Бог, и низкий интриган, и великий примиритель, и строгий воспитатель, и главный обидчик большого людского муравейника, называемого оркестром. Если он вызывает кого-то лично, жди, уж если не неприятностей, то, по крайней мере, неожиданностей. То ли похвалит, то ли побранит. Может выделить единственную, чудом заблудившуюся путевку в санаторий, а может заставить сплетничать про первую скрипку.
Вышагивая узкими коридорами филармонии, Юрий Адольфович готовился к этой встрече со все нарастающей внутренней дрожью. Он сердился на себя за эту слабость, раздраженно думал о том, что вот такие пустые переживания как раз и мешают истинному артисту сосредоточиться перед ответственной репетицией... Чуткий нос его задолго до нужной двери уловил тонкий запах одеколона Сергея Владиславовича. Такой, наверное, ни с чем не спутаешь.
Комната
Два голоса – гулкие, но вполне различимые – вели спокойный разговор. И это спокойствие – полнейшее, ледяное, ах, нет, не ледяное, конечно, не ледяное, но какое, какое тогда? – было самым циничным в сочетании с тем, о чем шла речь.
– ...ну, так и что ж? Пусть играет. Техника у него отменная, – произносил один, густой и благостный (старший администратор Куракин, неудавшийся в юности трагический бас).
– Да при чем здесь техника! – равнодушно, почти без восклицательного знака возмущался второй. Сергей Владиславович. Это его тон капризной дамы. Породивший в свое время немало грязных сплетен. – Если бы мне нужна была техника, я бы лучше Каскилаву позвал. Техника. Ты мне еще предложи вместо солиста компьютер поставить. Вот смеху будет! А главное – сборы, сборы какие! На стадионах выступать будем. Представляешь, афиша: Первый концерт Чайковского для компьютера с оркестром. – За стеной хихикнули, но не разобрать, кто. – Плесни мне коньяку, братец. Мне сейчас с ним разговаривать предстоит.
– И что ты ему скажешь?
– Ах, не знаю, отстань... – Ну и тон! Неужели все ползающие по оркестру грязные сплетни про отношения дирижера с Куракиным – правда? Юрий Адольфович удивлялся сам себе, что еще может о чем-то думать. – Но знаю одно: так у нас дело не пойдет.
– А, по-моему, ты придираешься. Ну, подумаешь, Бляхман... Времена-то уже совсем другие.
– Ты глупости говоришь. При чем тут фамилия? Не делай из меня антисемита. Он меня как солист не устраивает, понимаешь? – Голос Сергея Владиславовича вдруг стал нервным и горячим: – Нельзя такие вещи без души исполнять! Такой шанс раз в жизни дается! А он... Как болванчик деревянный, по клавишам – блям-блям, блям-блям...
“Я умираю”, – догадался Юрий Адольфович.
– Но, Сережа, надо же понимать, человек после такой травмы...
– При чем здесь травма? При чем? – по-бабьи взвизгнул дирижер. – Если он так гордится тем, что играет пришитыми руками, то пусть выступает в Военно-медицинской Академии, как медицинский уникум, а не как профессиональный музыкант! У меня здесь не музкружок при жэке!
Далее слушать – а точнее, подслушивать – весь этот кошмар сил не было. Поняв, что умереть на месте ему не удастся, Юрий Адольфович решил уйти. Шатаясь, держась рукой за стену, он двигался по бесконечному коридору, моля только об одном: Господи, дай мне только выйти отсюда и никого не встретить. Уже внизу, почти на улице вспомнил, что оставил в репетиционной плащ, но одна только мысль о возвращении почти остановила измученное сердце. Слава Богу, бумажник не успел вынуть из пиджака. Ужас, ужас... Как добираться домой? Метро? Троллейбус? Нет, ни за что... Такси. Надо как-то поймать такси. У Юрия Адольфовича за всю его солидную жизнь опыт ловли такси был примерно таким же, как и охоты на слонов. Поэтому он сделал первое, что пришло в голову: вышел на Михайловскую (быв.ул. Бродского) и поднял руку. Первые пятеро водителей просто не восприняли этот на редкость неловкий жест как сигнал остановки. Двое остановились, но, поскольку человек с поднятой рукой не подходил и желания ехать не изъявлял, отправлялись дальше. Восьмой чуть не наехал на Юрия Адольфовича, выскочил из машины, коротко и крепко выругал несчастного пианиста и тоже уехал. И только девятый водитель заподозрил в нелепом старике без плаща потенциального пассажира.