Операция «Гадюка» (сборник)
Шрифт:
Миша ушел в комнату, хотя телефонный аппарат стоял и на кухне. Но мало ли о чем хочет поговорить полковник со своими майорами. Я же принялся за наш семейный альбом.
Смешно, но я стал воображать, что это и есть мои настоящие родители. Да и ничего странного в том нет — типичный комплекс детдомовца. Вот этот дядя — сначала молодой, на лыжной вылазке, в старомодном костюме, потом постарше, сержант, — оказался моим отцом. А это свадебная фотография.
Папа с мамой. Мама у меня — просто красавица. Правда, красавицей она была лишь на одной
— Где мы жили тогда? — спросил я у полковника, когда он вернулся на кухню.
— В Вологде, — ответил Миша. — Вы все северяне — у тебя еще один дядя есть — он в Архангельске живет.
— А мама жива?
— Мать твоя умерла относительно молодой. Попала под машину. А отец давно ушел от вас, женился на другой, связей с ним ты не поддерживаешь.
— Я уже запутался, — взмолился я. — Где здесь правда, а где моя «легенда»?
— Мы не стали бы так придумывать тебе семью — мало ли, Аркадий рассказывал женщинам, да и дядя с тетей у тебя живы. Нет, все правда. Только настоящий Юра без вести пропал в Абхазии.
— Почему я вернулся?
— Надоело скитаться. Хочешь осесть, работу найти, семья поможет. У тебя же на самом деле, кроме Аркадия и тети Нины, никого нет.
— Но почему они должны меня признать и принять?
— Сегодня вечером нам привезут материальные следы твоей биографии, потом начнешь готовиться к экзамену.
— К какому еще экзамену?
— Ты в жизни где-нибудь воевал?
— Я действительную служил, после школы.
— Вот именно. А твой герой, то есть Юрий Старицкий, прошел три войны. Ты должен знать современное оружие как свои пять пальцев, ты должен знать слова, песни, отношения уставные и неуставные — не дай бог тебе опозориться, попасться на пустяке. У тебя три дня.
— Мало.
— Я бы никогда не рискнул провести такую операцию с простым человеком. Потому я и просил тебя у Калерии. Понимаешь, от твоего поведения, от твоих знаний и умения зависит очень многое.
— Значит, у вас уже есть подозрения?
— Нет, никаких подозрений нет!
Он ответил так решительно и даже сердито, что я понял: какие-то подозрения существуют и очень не нравятся моему новому начальнику. Хотя у меня нет начальников. Я вольная птица.
— Что ж, — сказал я, — поехали учиться.
Экзамен я кое-как сдал, правда, не на третий день, а на пятый. Но прежде чем отбыть в командировку, мне пришлось в очередной раз пройти всю бюрократическую цепочку — выписать удостоверение, получить деньги, а также подвергнуться специфическим испытаниям, принятым в нашей системе.
Ничего смешного здесь нет.
Я сдал чемодан и рюкзачок на проверку в наш спецотдел, где «прекрасная девушка Нина, та, что в спецотделе живет», прошлась по вещам, а потом и по мне частым электронным и интуитивным гребнем, чтобы убедиться — на мне и во мне нет ничего могущего указывать на связь с институтом.
Кстати, еще разок меня проверили в ведомстве полковника Миши на следующий день.
А
Воробышек — существо махонькое, ничтожное, робкое, в миру его зовут Яковом Савельевичем, и никто его не боится, хотя гениев от медицины надо бояться, чтобы не изобрели лишнего.
Яков Савельевич, которого Воробышком прозвали в институте, был подчеркнуто вежлив, но настырен, как голодный овод.
В его компьютере я содержался до последней клетки организма. Правда, найдя тысячу отклонений от нормы, он вынужден был в свое время признать, что при всем том я остаюсь гомо сапиенсом и отношусь к тому же виду, что и Воробышек, только к другой национальности. Что касается его национальности, то она была еврейской, что касается моей — то паспорт, относивший меня к русской нации, ошибался на несколько парсеков.
— Гарик, — взмолился Яков Савельевич, — Лерочка просила заблокировать травматические центры. Тебе не будет больно. Клянусь здоровьем мамы!
Маме было девяносто, и он отправил ее в Иерусалим, где более теплый климат.
Воробышек взмахнул крылышками, встрепенулся и, пока я пытался понять, что они с Калерией задумали, скомандовал своим помощницам, чтобы меня готовили к имплантации.
Так как я пытался сопротивляться, Воробышек вызвал Калерию, и та поклялась, что моему здоровью и возможности заводить семью ничего не угрожает.
— Ангел мой, — сказала она. — Мы не знаем, куда ты попадешь. И ты этого не знаешь. Нам лишь известно, что некто для каких-то непонятных нам целей крадет молодых людей. Современные средства обработки психики открывают…
— Опаснейшие возможности! — подхватил Воробышек.
Я поглядывал на стеклянную дверь в операционную, которую здесь почему-то называли процедурной. Там покачивалась широкая спина анестезиолога Гриши, который еще сегодня утром стрельнул у меня сигарету. И вот вместо благодарности он участвует в пытках!
— Гарик, не отвлекайся, — сказала Калерия. — Я хочу быть уверена, что они ничего не сотворят с твоим мозгом. Если они лишат тебя памяти или способности логически рассуждать, то все наше участие в операции летит к чертовой бабушке, а я буду вынуждена отправить тебя на пенсию в двадцать пять лет.
— Маловероятно, — сказал я. — Зачем им лишать меня памяти?
— Но раз мы не знаем, то должны подстраховаться! — закричал Воробышек. — Я бесконечно благодарен Лере, что она подумала о таком блоке.
— А Яков Савельевич, — ответила комплиментом Калерия, — сделает так, что воздействия на тебя через мозг будут сведены до минимума. Если там тобой постараются командовать, вызывая в тебе радостные повизгивания, как у лабораторной крысы, страх или душевную боль, — все эти чувства и воздействия ты будешь ощущать в сто крат ослабленными. Но будешь знать об их существовании и потому сможешь имитировать нужную реакцию.
— То есть «малыш уж отморозил пальчик», — сказал Воробышек, — а ты вопишь, что вся рука побелела и вот-вот отвалится.