Операция «Гадюка» (сборник)

Булычев Кир

— А что пить?

— Алкаш всегда найдет.

— Алкашом меня не называй. Не люблю, — сказал Ким Зоркий. — Алкаш пьет по обязанности, а я для морального удовлетворения.

— Давно придумал?

— Давно, — согласился Ким.

Пришел Шейн и с ним еще один военный, кажется, тот, кто крутил ручку проектора.

— До этой минуты, — сказал разведчик после того, как мы построились, — вы были безымянными солдатами. И если бы кто-то из вас погиб, на его могиле пришлось бы написать «неизвестный солдат». Теперь

наступил момент возвращения вам имен. Каждый из вас может попасть в плен к ублюдкам. Мы с вами вчера видели фильм о том, что они делают с теми, кто попадает к ним в плен…

Шейн сделал паузу. Фильм этот показывали.

— Следовательно, каждый теперь получает псевдоним. И даже если вас будут пытать, вы не скажете настоящего имени. Для этого… — Шейн щелкнул длинными грязными пальцами, и солдат-киномеханик передал ему пачку пластиковых карточек на веревочках. — Это ваши опознавательные знаки. Вы повесите их на шею. И запомните ваши имена. Каждый из вас имеет право на имя. Я внимательно наблюдал за вами и понял, что своих имен вы не помните. Так что временно вы получите условные имена, которые называются псевдонимами. Они придуманы не случайно. Некоторые произошли от ваших внешних качеств, другие возникли эмоционально… Слушайте и смотрите…

Все молчали, не понимая смысла этой угадайки.

— Цыган, — сказал граф Шейн.

Все обернулись к Цыгану. И в самом деле, его уже все для себя так называли.

Цыган почувствовал внимание, обращенное к нему, и сделал шаг вперед.

Шейн взял у киномеханика табличку и повесил ему на шею.

— Твое официальное имя Цыган. Ясно?

— Так точно!

Любопытно, что Киму дали кличку Кудлатый. Мне хотелось сказать, что его никто так звать не будет. Оказалось, что я ошибся. Кроме меня, все его звали Кудлатый.

Меня назвали Седым. И на табличке уже было выдавлено: «Седой». Я не возражал — это имя не хуже других.

После того как завершилась раздача имен, Шейн сказал:

— Все вы определены в первый полк. Там особенно тяжелые потери. А направление ответственное.

Из-за угла казармы вышли три человека. Двое в касках, нашего возраста, с нашивками и галунами. Один с кое-как обритой головой. Все без масок, так как мы в тылу, в учебке. Шейн обратился к бритому, сутулому, немолодому и, видно, перманентно мрачному:

— Капитан Дыба, принимай пополнение в свой батальон. Ребята хорошие, обстрелянные, готовы положить жизнь за родину и своих близких. Двоих я рекомендую тебе на должности младших комвзводов. Конечно, ты их натаскаешь. Но они могут, я проверял. Притом все трое хорошие стрелки.

— Не люблю я этого, — сказал капитан Дыба. — Или они стрелки хорошие, или младшие командиры. У меня и тех и тех не осталось.

— Вот и будут тебе и те и те, — отмахнулся Шейн. Потом обернулся к нашему строю и приказал: — Кудлатый, шаг вперед!

Ким вышел

вперед. Дыба подошел к нему и стал осматривать как лошадь. За ним к Киму подошел один из молодых офицеров — он мне понравился с первого взгляда. Бывают такие острые, птичьи, но в то же время сильные лица. У него был крепкий, с горбинкой, нос, полные губы, очень четкий раздвоенный подбородок и карие птичьи глаза. Пожалуй, его лоб был узковат, да залысины указывали на то, что он довольно скоро облысеет. Хорошее, открытое лицо.

— Седой, шаг вперед.

Я задержался на секунду — пока не вспомнил свое новое имя.

— Вот эти двое будут служить у тебя в батальоне, — сказал Шейн.

— Я возьму Седого, — сказал молодой офицер с горбатым носом.

— Бери, Коршун, — согласился Дыба. — А Кудлатого я отправлю во вторую роту, пускай пока заменит комвзвода. Там совсем плохо.

— Я тебе еще двух стрелков дам, — сказал Шейн. — И шесть рядовых.

Так нас развели по взводам и ротам. И я попал командиром практически несуществующего взвода в роту, которой командовал человек по прозвищу Коршун.

Когда мы небольшой группой, кое-как одетые и почти невооруженные, спешили за мускулистым Коршуном в расположение его роты, я разглядывал местность вокруг и старался прийти к каким-то выводам, хотя сделать это было почти невозможно.

Мы шли по глубоким канавам, осыпавшимся траншеям, проходили через неглубокие квадратные или длинные ямы, потом взбирались на оплывшие брустверы или неровные холмы и холмики. Порой перед нами открывался вид вперед — такие же траншеи, слева начинался пологий склон большого холма, вершина которого утопала в тумане, а справа виднелись развалины и груды бревен, сучьев и досок, за которыми поблескивала река.

Когда мы поднялись на холмик, который господствовал над местностью и с которого было видно далеко вокруг, Коршун остановился и сказал:

— Теперь, ребята, давайте познакомимся с диспозицией. Перед нами противник.

— Далеко? — спросил мужичок с угорскими скулами.

— Не так далеко, вон в той траншее они уже сидят.

До той траншеи было метров двести, не больше.

— Они же нас видят, — взволновался комсомолец, получивший прозвище Ваня. — Они же стрелять будут!

— Не будут, — сказал Коршун. — Сейчас небоевое время.

— А когда будет боевое время? — спросил Ким.

— Нам скажут, — ответил Коршун. — Придут из штаба полка и скажут.

Нет, он не хотел ничего от нас скрывать — мы были теперь его товарищами по оружию. Но очевидное командиру нашей роты не было так же ясно для нас.

— Справа, — продолжал Коршун, — развалины санатория и за ними речка. Туда лучше не ходить. Плохое место. Я как-то туда попал — чуть со страху не помер.

— А что там? — спросил я.

— Я потом расскажу… привидения там. И так далее.