Операция «Людоед»
Шрифт:
Зимой, кажется, в декабре сам Людович позвонил сестре, он был очень взволнован. Сказал, что свидание с Верой обещали дать в конце недели. «Если можешь, приезжай, – сказал он. – Боюсь, что меня одного туда ноги не донесут». Тягунова, накопившая несколько отгулов, вылетела в Пермь. Той же дорогой, что и летом, на той же электричке они приехали на Банную гору. Долго карабкались по обледенелой скользкой тропинке. На вахте сидел не тот пьянчужка в железнодорожной фуражке, а два дюжих прилично одетых молодца. Они долго проверяли паспорта Евгения Дмитриевича и его сестры, кому-то звонили. И, наконец, разрешили пройти за турникет. В главном корпусе возле лестницы гостей ждала средних лет полная женщина в белом халате и шапочке. «Меня зовут Нина Константиновна Сомова, – представилась она, почему-то обращаясь исключительно к брату. – Я лечащий
«Наша больница, как вы понимаете, закрытого типа, – сказала на прощание Сомова. – Но вы можете навещать супругу два раза в неделю. В субботу и воскресенье. Главный врач дал на это разрешение. Потому что у вас есть друзья со связями. Но только один вы, без провожатых». Сомова покосилась на Лидию Николаевну. На обратной дороге, когда стояли на платформе, дожидаясь электричку, Тягунова сказала брату: «Евгений, мне кажется… Ты меня прости… Но Верочка действительно больной человек». Евгений Дмитриевич посмотрел на сестру насмешливо, даже презрительно. «Дура, – сказал он. – Верку убивают в этой психушке». Этот взгляд, эту кривую улыбку Тягунова запомнила надолго. Обратной дорогой в электричке молчали. В полной тишине прошел весь короткий зимний вечер. Дома Брат сидел на диване, отвернувшись в угол и обхватив ладонями лицо. Кажется, впервые в жизни Лидия Николаевна увидела, как он плакал.
Через неделю она улетела в Москву. А еще через два месяца получила телеграмму от брата: Вера умерла, так и не выписавшись из больницы. Причиной смерти по заключению врачей стала острая сердечная недостаточность.
Тягунова поднялась со стула, порылась в серванте и положила на стол перед Колчиным тощий семейный альбом формата ученической тетради, перевернула несколько страниц. – Вот она, Верочка. А рядом с ней Евгений.
Фотография была черно-белой, мутноватой, снимок сделали летом. На берегу какого-то озера стоял мускулистый крепкий мужчина лет сорока восьми в майке без рукавов. Лицо не слишком приятное: глубоко спрятанные маленькие глаза, слишком высокий лоб, сжатые в ниточку губы. Людович обнимал за плечи миловидную склонную к полноте женщину. Копна вьющихся волос, светлые какие-то удивленные глаза, вздернутый нос. Недорогое платье в мелкий цветочек на бретельках. – Перед смертью она превратилась в старуху, – сказала Тягунова. – Да и Евгений изменился. Не в лучшую сторону. Он заметно сдал и… И характер у него испортился. Перед самым отъездом из Перми, уже после смерти Веры, он поскользнулся на улице, в двух местах сломал голень левой ноги. Хромота так и не прошла. Колчин закрыл альбом, допил холодный чай. Поблагодарив Лидию Николаевну за потраченное время, попрощался и ушел.
Подмосковье, Малаховка. 30 июля.
Василич закончил работу, когда на поселок опустились сумерки, а в темно синем небе можно было разглядеть молодые белые звезды. Стерн остался доволен: вагонку можно подогнать и получше, но мастера подпирают сроки, придираться к мелким огрехам нет смысла. Обрезая доски, Василич глубоко порезал ножовкой указательный палец у самого ногтя. Бинта или пластыря в доме не нашлось, а идти просить бинт у соседей, не хотелось.
– Залезь внутрь и покричи что-нибудь, – попросил Стерн. – Только погромче кричи.
– В смысле, как это, покричи? – Василич пососал палец, но кровь не хотела останавливаться. – Что покричи?
Василич скинул фартук, натянул желтую майку с коротким рукавом. Он стоял смурной, будто не радовался доброму приработку, легким деньгам. И еще он не понимал просьбы квартиранта забраться в кузов и покричать сильнее.
– Как обычно люди кричат. В голос.
– А что кричать-то?
Василич глядел на Стерна настороженно.
– Что хочешь. Грабят, режут, убивают, – этого не надо. Крикни: «Спартак» – чемпион. Раз десять крикни. Во всю глотку, со всей дури.
Василич обсосал палец, закинул ногу, заполз в грузовой отсек. Стерн захлопнул дверцы. Постучал кулаком по борту, мол, давай, крой. Василич закричал так громко, как только мог.
– «Спартак» – чемпион. «Спартак»…
Стерн отошел от фургона, вернулся на прежнюю позицию. Прислушался, выставив вперед ухо. В пяти шагах крики Василича совсем не слышны, комариный писк, и тот, пожалуй, громче. Если встать в шаге от заднего бампера, что-то похожее на мычание разобрать можно. Значит, звукоизоляция фургона – на должном уровне. Стерн открыл дверцы, выпустил Василича.
– Ты хоть громко кричал?
– Чуть сам не оглох. Я вообще-то за «Торпедо» болею.
– Буду иметь в виду, – кивнул Стерн.
Когда Василич освежился под душем и получил обещанные деньги, сели за стол на веранде. Постоялец открыл банку с солеными огурцами, скумбрию в томате, порубал колбасу и хлеб. Он скрутил пробку с водочной бутылки, наполнил рюмки. Выпили за дело, которое, как известно, боится одного только мастера золотые руки. Следующую рюмку опрокинули за здоровье все того же мастера. Третью хватили за деньги. Чтобы их побольше было на кармане мастера.
Василич не шуточки не улыбнулся, закусывал он так вяло, с такой неохотой, что и у Стерна аппетит пропал. Хозяин отхлебывал из чашки пиво, ковырял вилкой рыбу, смотрел куда-то в сторону, в темные углы и отмалчивался. Водка веселья не прибавила. Хозяин тяготился какими-то мыслями. Время от времени морщил лоб, чесал затылок, будто решал математическую задачку из программы старших классов средней школы, и никак не мог ее осилить. Стерн взял с тумбочки фотоаппарат хозяина, вставил в него купленную на станции пленку чувствительностью в шестьсот единиц.
– Давай на память? – предложил он. – Я ведь здесь еще пару месяцев поживу и уеду. А карточки останутся. Люблю фотографироваться. Как-нибудь привезу тебе свой альбом. Я знаменитых спортсменов снимал, много кого…
– Давай, – Василич продолжал обсасывать порезанный палец, хотя кровь уже не текла. – На память фотку – это можно.
Стерн отошел в сторону, направил объектив на Василича.
– Улыбнись.
Улыбка получилась кривая, похожая на болезненную гримасу человека, мучимого спазмами живота, которого вот-вот стошнит прямо на стол. Стерн сделал еще несколько фотографий Василича сидящего перед полупустой тарелкой. Затем взвел рычажок съемки с замедлением, положил на подоконник несколько толстых пожелтевших от времени журналов «Смена». Поставил фотоаппарат на стопку макулатуры, нажал кнопку. Подскочив к столу, сел рядом с хозяином, положил руку на его плечо. Стерн трижды повторил эти манипуляции, потому что с одной единственной попытки групповой портрет, хозяин и постоялец на одной карточке, мог не получиться. Стерн вытащил пленку, сел к столу, накатил водки. На этот раз выпили без долгих предисловий.
– Письмо от кого получил? – спросил Стерн.
Василич опустил подбородок на раскрытую ладонь и надолго задумался над вопросом. Возможно, говорить о том, что сын со дня на день выписывается с зоны, не хотелось. Раз уж соврал в первый раз про геологическую партию, надо и дальше гнуть эту линию. Возможно, Василич до сих пор находится под впечатлением зрелища, увиденного утром в комнате постояльца. Сумка, полная оружия и патронов, такое не скоро забудешь.
– Приятель прислал письмо. К себе зовет, погостить. Ну, у него дом в деревне, во Владимирской области. Рыбалка, грибы пошли. Может, и съезжу на день-другой. Не дольше. А ты тут один пока поживешь.