Операция продолжается
Шрифт:
«Бом... бом... бом...»
Пот начал заливать глаза, заныла раненая нога, а Володя с давно забытым воодушевлением напрягал все силы.
— Пошла! — вдруг завопил Осинцев, наблюдая за меткой. — Еще разок!
Володя и сам почувствовал, что в вибрирующей штанге стала исчезать упругость, удары стали глуше, мягче. Потом снаряд неожиданно подпрыгнул над устьем скважины, залязгал, мотаясь в обсадной трубе.
— Вот так и живем, — весело пожаловался Назар, когда буровики подняли весь снаряд и стали готовиться к рабочему спуску.
— Не скучно, — ухмыльнулся
Они сидели на верстаке и наблюдали за сноровистой работой бригады.
— Скучать не приходится, — вздохнул Назар. — Разрез собачий. Сверху, метров двадцать, разруха, а дальше еще чище. Закарстованные известняки. Сам знаешь — не шутка. То плотные породы, то пустоты, заполненные песком и глиной. Нарвешься на кремнистые известняки — и мозолишься до обалдения. Крепки. По четверти метра в сутки. Если же дробью с промывкой начнешь по ним бурить — жди аварии. Проскочишь монолитный слой, а под ним карстовая полость. Прозевал — получай вывал в скважину! Видал, как прихватывает?
— Видал.
— Вот так и маемся. Чуть проморгал — готова авария. Ликвидируй потом дедовским способом. Аварийного инструмента нет. — Назар попробовал сдвинуть непослушные жиденькие брови, что означало — сердится. — Попадись мне та сволочь, из-за которой здесь повторно канителимся, живьем бы бабкой в скважину забил! Ей-богу!
— Ты можешь... — согласился Володя. У него поднялось настроение. — Как погляжу, ты сейчас все можешь. — А сам соображал, каким образом спросить Назара, где он был ночью второго декабря. Володя искоса рассматривал курносый профиль приятеля и чувствовал, что сам не верит своим подозрениям. Уж слишком мало Назар изменился с тех пор, как ушел из института. В нем оставалось столько ребячливого, мальчишеского, что было трудно поверить в его измену. Осинцев сидел на верстаке рядом, болтал короткими ногами, обутыми в большущие стоптанные валенки, и хвастливо орал:
— А бригада у меня — во! Всем бригадам бригада! Народ что надо. С таким народом не то что искать боксит, сам земной шарик пополам расколоть можно. Очень даже запросто!
— Ты скажешь!
— Что, не веришь?! Да кого угодно спроси — бригада мировецкая! С такой бригадой хоть в огонь, хоть в воду!
— Ладно. Верю, — продолжал улыбаться Володя. — Работаете и вправду здорово. А отдыхаете-то как? Как время свободное проводите? Где?
Но Осинцев уже не слушал. Взмахивая короткими руками, он скатился с верстака и, выскочив из распахнутой двери тепляка, отчитывал только что подъехавшего коновозчика.
— Ты что делаешь, раззява! Тебя кто учил так бочки швырять? И где ты швыряешь? Ты что, места не знаешь, к порядку не приучен?
Долговязый конопатый коновозчик, неловко скинувший бочку с нефтью, топтался перед коротышкой мастером и виновато бубнил:
— Поскользнулся, Назар Ильич... Хотел как лучше, а она, дура, возьми да треснись плашмя...
— Плашмя... Тебя бы самого плашмя... — ворчал Осинцев, оглядывая бочку. — Черт однопалый... Бочки в партии на вес золота. Да и нефть... А если бы разбил? Ведь беречь надо!
— Слушаюсь,
«Однопалый?» Володя сразу перестал улыбаться и тоже вышел из тепляка. Пока Осинцев с коновозчиком откатывали привезенную бочку и грузили на дровни порожнюю, он внимательно разглядывал однопалого. Ничего особенного Володя в нем не обнаружил. Обыкновенный деревенский мужик, какого можно встретить в любом русском селе. Конопатый нос картошкой, небольшие серые глаза на длинногубом, морщинистом лице...
«Неужели это он?» — с удивлением подумал Володя, и ему отчего-то стало не по себе. Было неправдоподобно видеть тайного жестокого врага в обыкновенном мужике с заурядной крестьянской внешностью. Но сомневаться не приходилось. Коновозчик работал без рукавиц. На левой изуродованной кисти его не хватало четырех пальцев и половины ладони. От этого уцелевший мизинец был страшен, длинен и походил на красную рачью клешню.
— Куда подвода пойдет? — спросил Володя Осинцева.
Тот в свою очередь обратился к коновозчику:
— Ты куда сейчас, Булгаков?
— Известно куда, на базу. Опростанную бочку залью, к Ушакову поеду.
— Тогда я с тобой до села доеду, — сказал Володя Булгакову. — Мне в контору надо.
По дороге в Заречье, примостившись на дровнях рядом с порожней бочкой, Володя с интересом разглядывал коновозчика. Никакого опасения он ему не внушал. Булгаков заметил это разглядывание, нахмурился.
— Чего глазеешь?
— Да не узнаю никак. Вроде не зареченский ты. А может, запамятовал. Ты уж не сердись. В последние годы домой только гостем приезжал. Не каждого узнаешь — кто вырос, кто состарился...
— Тихона Пантелеича сын, говорят? — скупо поинтересовался Булгаков.
— Ну да. По ранению. На шесть месяцев.
— М-да... — неопределенно хмыкнул Булгаков, помолчал, потом неохотно сказал: — Не тутошний я. Войной прибило.
— Что, тоже по ранению?
Булгаков только хмуро кивнул и зачем-то сунул искалеченную руку в карман грязного полушубка.
«Самострел!» — вдруг категорически решил Володя. Ему неожиданно вспомнилось, как осенью вырвавшиеся из окружения артиллеристы расстреляли пожилого солдата-сектанта, умышленно прострелившего себе руку, чтобы не везти боеприпасы на передовую.
— Ну и как, нравятся тебе наши места?
— Места ничего. Жить можно... — вздохнул Булгаков.
— «Ничего». Шикарные у нас места! — постарался поправдивее обидеться Володя. — Красота-то какая! Леса, горы... река. Живи — не хочу! Как ты к нам попал-то? Россия ведь большая.
— Да знакомый один зазвал. Вместе в госпитале лежали. На станции стрелочником работает... Вот и прижился здесь.
— Правильно сделал. Народ у нас подходящий. Зря не обидит, не обманет...
Булгаков промолчал.
— А где ранило-то? Миной, осколком?
Коновозчик вдруг на что-то озлился. Сердито дернул вожжи, выругался:
— А-а... Не все равно где! Руки не вернешь, сучье вымя... Что, мне легче от этого? Под Псковом. Псковской я!
— Н-да... Война везде найдет, — посочувствовал Володя.