Операция "Рагнарек"
Шрифт:
Они танцевали под луной и звездами и пили медвяное вино – совсем немного, только чтобы почувствовать его терпкую сладость. И медом искрились ее развевающиеся в танце волосы, и цветы, которые Норвик в них вплел, благоухали томным ароматом.
На Ингрид был бюнад, но не тот, времен его живой юности, слишком простой по крою, слишком грубый на ощупь. Тонкая батистовая блузка игриво сползала с округлого плеча, красный шерстяной корсаж туго обтягивал тонкую талию, подчеркивая пышную грудь. Темно-синяя юбка, расшитая диковинными цветами, колоколом спадала к изящным туфелькам с серебряными пряжками,
И они гуляли под цветущими яблонями вдвоем, и Ингрид рассказывала ему о своей юности, еще до обращения. И о воинственных девах, уведших за собой дочь знаменитого на весь Север кораблестроителя Харальда Златорукого. То, о чем не успела рассказать тогда. А он так и не спросил, каждую ночь утопая в мягком тепле ее тела. И только сейчас понял, чего ей стоил этот жар, это сбившееся дыхание, эта призывная горячая влага. Она уходила под утро – он не спрашивал, куда. Она приходила ночью, он не спрашивал, зачем. И расставшись с ней, не вспомнил до того дня, как Сир выпил его горячую кровь, сохранив его волшебный голос на века.
Небо светлело, гости расходились. Луг медленно возвращался в Банальность, и Сородичи торопились в Холм, в безопасность Грезы, в темноту спален, чтобы к вечеру вновь предаться веселью, которое по обычаю должно было продолжаться три дня.
– Эгиль… - Ингрид подняла голову с плеча Норвика и смущенно опустила взгляд.
– Да, милая?
– Я приехала уже перед самым пиром и не успела с этим разобраться. По-моему, мои вещи отнесли в твою комнату.
– Да. А что? – рука Норвика, обнимавшая ее талию, чуть крепче прижала девушку, но в голосе не было ни малейшего волнения.
– Ну… Там же Греза, - чуть не шепотом произнесла Ингрид, - и одна постель на двоих. Ты же не хотел…
В золотых глазах сверкнули искорки, улыбка получилась грустной.
– А. Ну да, - Норвик отпустил ее и поднялся со скамейки, - пойдем, я все улажу.
Норвик проводил ее по длинному коридору, петляющему под Холмом, и открыл перед ней дверь небольшой спальни. Пышное ложе под бархатным балдахином, спадающим тяжелыми складками, резной комод у стены, со стоящим на нем золоченым подсвечником, умывальный кувшин и таз, расписанные синими цветами, – красиво, добротно, но слишком старомодно для новых времен и слишком вычурно для древних. Впрочем, спящему все равно, пружинный матрас или перина, если спится одинаково крепко.
Небольшую дорожную сумку Ингрид – Валькирия путешествовала налегке – Норвик поставил в углу, у изголовья кровати. Легонько коснулся губами нежной щечки.
– Спокойного сна, милая.
Она молча кивнула, и Норвик уже почти скрылся за дверью. Но в последний момент оглянулся, и бирюзовые глаза лукаво блеснули из-под опущенных ресниц.
– Ингрид, можно, я останусь?
И уже не услышал, что ответила Ингрид, торопливо целуя задрожавшие веки, душистые волосы, мягкие губы, раскрывшиеся ему навстречу. Не тем, умелым и расчетливым поцелуем, что в прошлую их встречу, но нежно и жарко, словно спеша утолить измучившую за долгие века жажду. Обнажил плечо, приспустив соскользнувшую блузу, другой рукой уверенно расправляясь с маленькими крючочками на корсаже. Отвел с лица пышные пряди волос…
Ингрид подалась ему навстречу, откинув голову, подставляя хрупкое горло под его губы… Или клыки? Расширившиеся до бездонных омутов черные зрачки внезапно сузились, в золотых глазах плеснул страх, и девушка в его руках вздрогнула, как слишком туго натянутая струна.
И Норвик понял. Он спал с ней тысячу раз и ничего о ней не знал. Ни ее пробуждения, ни восторга, ни тихого счастливого угасания – закрытая книга, запечатанный смертной печатью фиал. И как легко было ему с другими, приходившими после нее, с теми, за кем можно было наблюдать холодным взглядом, дарить им наслаждение, теша свое самолюбие и мужскую гордость.
Смиряя бурный поток перехлестывающего за край желания, Норвик чуть коснулся губами нежной кожи, туго натянувшейся на шее, притянул к себе, позволив спрятать у себя на груди растерянное лицо, тихо зашептал в самое ухо, чуть заостренное, покрытое рыжим пухом, с темной кисточкой наверху, обычно прячущейся в гуще медовых кудрей. Древние слова, которые он не сказал на заре их встречи, дождались своего часа.
– Ладушка моя, любушка… Горлинка моя сизокрылая…
Он заключил ее лицо в узкие ладони и поднял, глядя глаза в глаза. Кружевная манжета скользнула вниз, и Ингрид охнула, припадая губами к страшному шраму, рваным кольцом охватывавшему его запястье – цене, которую он заплатил за нид *, исполненный перед всем двором Эйрика Кровавой Секиры.
– Пустое, горлинка, - улыбнулся Норвик, - не горюй, ладушка, не жалей. Вирой великою выкуплен путь, дорога долгая, дальняя к моей любушке.
Норвик коснулся ее осторожно и трепетно, словно золотую арфу, найденную в забытой сокровищнице. Тихо и медленно перебирал струны, прислушиваясь к их тревожному звону, легкой дрожи, протяжному стону. Пробовал звук, отступал, снова трогал, пока едва слышные нотки радости не полились под его пальцами. Не торопясь, брал осторожные аккорды, давая им стихнуть в тишине, сплестись в мелодию, вольно и свободно политься музыкой счастья…
– Любушка моя, ладушка. Не стыдись девица, не отводи взгляд. Люб ли я тебе, горлинка? Мил ли, я тебе?
– Ай, мил, ладо, - прошептала зардевшаяся Ингрид, глядя на золото, бирюзу и мрамор в неверном свете свечи, - ой, люб, соколик…
И громче зазвенели струны под руками скальда, задрожали, запели. Тихий голос Норвика вел мелодию, вспоминая древние слова.
– Краше всех девиц моя любушка. Очи золотом горят, уста сахарные лалами светятся, косы медом душистым струятся. Люби меня, горлинка. Люби крепко. Люби жарко…
И только в конце, в едином победном аккорде, он отпустил себя, и не осталось ни арфы, ни певца, ни струн, ни слов – только музыка, вечная, как любовь.
Ингрид улыбнулась, целуя его горячо, благодарно, нежно. Но в золотых глазах снова появилась тревога, и Норвик тихо провел пальцами по ее щеке.
– Я здесь, любушка, с тобой.
Он усадил ее на кровать и принялся разглаживать спутавшиеся пряди волос, сперва гребнем, потом щеткой, пока они не засверкали расплавленным медом, а в глазах Ингрид не засветилось тихое счастье.