Операция «Сближение»
Шрифт:
Сейчас они сидели в гостиной, стены которой, казалось, были возведены из книг – половина на французском и русском, половина – на болгарском. Станчев корил себя, что его собственная библиотека не может тягаться с Миховской и по количеству, и – что самое главное – по качеству. Не выучил ни одного западного языка, подзуживал себя Никола. За столько лет можно было хотя бы осилить французский, да и Борис помог бы с удовольствием…
Беседа текла как обычно – немного беспорядочно: политика, история, служебные неурядицы – пока, наконец, не дошли до темы самоубийства. Почему женщины посягают на свою жизнь чаще, чем мужчины, где скрыта сжатая пружина и когда она распрямляется? Михов, никогда не бывший особо высокого мнения о женщинах, объяснял это их чувственной природой и связанной с ней ограниченностью умственных интересов. Когда тобой овладело одно чувство или одна-единственная мыслишка, говорил он, ты способен принять невероятные решения, это метафизика. Станчев не разделял подобного мнения. Женщина – сложное и противоречивое существо… Что в ней сложного?! Забеременеть
Михов помолчал, отхлебывая свой любимый тимьяновый чай. Не могу понять, какое отношение это имеет к тому, о чем мы говорили раньше. Судя по твоему описанию, здесь пахнет убийством, но не уголовщиной… Станчев весь превратился в слух: на него произвела впечатление категоричность Бориса – откуда такая уверенность?.. Я ни в чем не уверен, просто предполагаю… Станчев спросил, почему тот отвергает возможность самоубийства. Во-первых, потому что погибшая уже вышла из того возраста, когда так легко принимаются подобные решения. Во-вторых, жаловаться на тяжкую жизнь этой Кушевой тоже не приходилось, концы с концами она сводила, более того, как ты говоришь, у нее было собственное жилье, машина и прочее плюс выгодная работа. Мы, Коля, еще не достигли того изобилия благ, зачастую бессмысленного и опустошающего, которое легко приводит к одиночеству и безделию, мы еще накапливаем и радуемся нашим накоплениям, как дети. И, в-третьих, служебное положение твоей несчастной. Сам знаешь, что в этом ведомстве не особо жалуют женщин, их там мало, если не считать секретарш и уборщиц. Очень вероятно, что ее втянули в какую-то сомнительную игру, а потом вляпались, и мадам стала лишней. Вот такая-то версия в отношении презумпции…
Да-а-а, протянул Станчев, так как просто не знал, что сказать. Презумпция, говоришь… Я ничего не говорю – просто не похоже это на самоубийство… А если какая-нибудь дикая страсть, лютая ревность, отчаяние? Можно предположить?.. Предположить можно все, что угодно, но… – Михов потер свои худые пальцы. – Чувствую я, что дело в другом. Впрочем, это все пустая болтовня, дорогой мой Коля. Подробности, подробности – вот где таится искусство, в том числе и наше. Да тебе это известно не хуже меня…
Михов вышел в другую комнату и вернулся с изящным аппаратом в руках. Есть у меня для тебя один сюрприз, он установил видеомагнитофон рядом с телевизором, подарок от племянника, который я пока еще не решаюсь принять, ведь стоит он половину его зарплаты в Женеве… Михов засуетился, вытащил инструкцию и, по-старчески медлительно, подключил магнитофон к телевизору, параллельно объясняя, как долго возились специалисты с этим подсоединением. Станчев сталкивался с видеоаппаратурой на службе, но никак не ожидал увидеть ее у Михова. Какие-то переходники цепляли, продолжал Михов, входы, выходы, диоды или что еще там, в общем, дебри непролазные – но вот заработало… А теперь угадай, что я тебе покажу?
Станчев сдался без боя и с любопытством принялся ожидать обещанный фильм о знаменитом миме Марселе Марсо. Но несмотря на то, что Михов нажимал на какие-то кнопки, проверял контакты, даже стучал кулаком по телевизору, на экране не появлялось ничего, кроме радужных полос. Что за чертовщина, вчера работал, а сегодня отказывается. Ну-ка подержи тут…
После десяти минут щелканья и пыхтения экран наконец ожил, и на нем появилось узкое лицо фон Кейтеля в пенсне. Нацист докладывал своему наморщившемуся фюреру, стоя у огромной штабной карты. Эх! – воскликнул Михов. – Не ту кассету взял… Хорошенький Марсо… – поддел его Станчев. Коста мне оставил три кассеты, на какой из них что записано, не знаю. Сейчас я ее сменю…
Но вспомнить, каким образом нужно ставить новую кассету, ему уже не удалось, так что им вдвоем пришлось перенестись в зловещий штаб Третьего рейха.
Анетта Кушева была из тех юных провинциальных созданий, которые начинают испытывать отвращение к родному городку еще в гимназии. Ее родители и предки были выходцами из этих мест. Единственный ребенок в семье, она росла, как тепличное растение – сначала (в детстве) маленькое и изящное, а затем (в пору созревания и после того) – распустившись пышным цветом, регулярно удобряемое и поливаемое. Бывший лавочник, ее отец добрался до поста начальника отдела в местной торговой организации. Этот путь он проделал благодаря труду и примерности, при этом пуская в ход связи, не гнушаясь подношениями, мелкими услугами, закрывая глаза на проделки начальства. Беспартийный, подтянутый на службе и в быту, учтивый до благообразия, Кушев постепенно превратился в товарища Кушева, человека солидного и обходительного, который никогда не подведет ни соседа, ни коллегу, не говоря уже о директоре. Он припас диплом торгового училища и документ об окончании двухгодичных курсов по специальности, знал свою работу до тонкостей, говорил мало и внятно, долгие годы председательствовал в профкомитете – и не проходило квартала, полугодия или года без того, чтобы его не отметили
Его отец, старый Кушев, перед войной владел маленьким магазином тканей, что на главной улице, и еще мальчиком он часто в свободное время вставал за прилавок. Покупатели были на любой вкус – тут тебе и чиновники, и бакалейщики, и офицерские жены, врачи и адвокаты, заявлялись и трудяги из окрестных сел. Старый Кушев, располневший, но по-прежнему элегантный, встречал и провожал клиентов по-разному – в зависимости от их положения и кошелька. Местной верхушке предлагался кофеек из соседнего заведения, сласти, соки, челядь тоже получала по конфетке. Выносились мягкие кресла, заводился разговор о том, о сем – начиная с погоды и кончая мировой торговлей – вытаскивались из-под прилавка, из неприкосновенного запаса, отрезы добротного полотна на костюмы, на платья, для вечерних туалетов, летних, демисезонных, на любое время года. Отрезы выносились на улицу, дабы их можно было лучше рассмотреть на свету. На глазах гостей Кушев поджигал нити, чтобы в очередной раз продемонстрировать качество предлагаемого товара, называл каждый материал иностранным именем, указывал, в какой стране, на какой фабрике и каким способом он был изготовлен, подбирал нужную подкладку и ловко, словно тогу, накидывал материал на плечи претенциозных, тщеславных покупателей.
Другой встречи удостаивались крестьяне. Краткие объяснения: это для мужчины, это для женщины, для старухи, сколько денег в кошельке? Отрежу тебе на два платья, невестка у тебя имеется? Если невестки не было, Кушев ободряюще добавлял, что появится и невестка, и внуки пойдут, а ежели и заставят себя ждать, то никогда нелишне припрятать добрый кусок про черный день, ведь сейчас война, шерсть, хлопок и шелк – большая ценность, из них шинели и парашюты шьют. И крестьянин или крестьянка обычно соглашались, покоренные густым басом, познаниями и внушительностью торговца.
Но на этом дело не кончалось. Кушев так проворно и ловко орудовал железным аршином, так мельтешил полотном перед носом очумевшего покупателя, что тот и не замечал, как на каждом метре хозяин экономил по четыре-пять сантиметров, а при последнем замере с виртуозной небрежностью допускал два-три сантиметра лишка. Носи на здоровье и наведывайся к старику Кушеву!
И это действовало.
Взгляды Кушева на мир представляли собой похлебку из почитания английского и немецкого, однако, когда задавалась гулянка, в нем просыпался восточный человек. С кувшином вина в руке он отплясывал со сложными выкрутасами хоро [10] и неизменно подпевал: шойля льока, бьойля льока, тилин-тилин-тилин-ти-лин… При этом кидал недвусмысленные взоры на нежный пол.
10
Хоро – болгарский народный танец.
В конце войны провинциальный торговец изменился до неузнаваемости. Он ждал прихода англичан, а пришлось встречать русских, но в отличие от некоторых своих столичных коллег и родственников он отлично ориентировался в происходящих событиях. Не прошло и двух лет, как в один весенний день, изысканно одетый, с платочком в кармане пиджака, Кушев явился в совет, разыскал начальство и кротко заявил, что отказывается от частной торговли и от торговли вообще, расторгает все сделки и закрывает свой магазинчик. Добровольно. И в знак уважения к новой власти безвозмездно передает свои помещения совету. Что касается его скромной персоны, то, ежели уважаемый совет сочтет нужным, Кушев готов стать продавцом, управляющим, снабженцем, дворником – кем его назначат.
Кушев знал, что на полное доверие рассчитывать нет смысла, но его торговля купонами, нарядами и отделочными материалами не шла, еще хуже были дела с продажей шерсти и плотных тканей. И он выплыл. Его магазинчик был отдан под клуб организации Отечественного фронта, сам он был сначала приобщен к ее деятельности, а затем и принят в члены. И работу получил – завскладом в городской торговой сети. Началась вторая полоса в его жизни – неброская, спокойная, без сотрясений. Национализация прошла стороной, на службе и в организации Отечественного фронта он был прилежен, с городскими властями поддерживал любезные отношения, загулы были забыты, равно как и германо– и англофильство. Во всяком случае, так виделось стороннему глазу.