Операция "Вечность" (сборник)
Шрифт:
Кир Булычев
Человек современный
Летом 1987 г. я был в Варшаве, на “Польконе” — Польском конгрессе любителей фантастики. Конгресс собрался в студенческом клубе “Стодол”, гулком, обширном, многоярусном сооружении, в которое студенческая фантазия преобразила какой-то колоссальный сарай или подобное не менее скучное помещение. С потолка там свисали стулья, а старые автомобили выглядывали из углов, словно громадные мухи, попавшие в невидимую канатную паутину. Это был мир молодого вызова условностям и грубой, но по-своему логичной эстетики. Кипение конгресса подчеркивало необычность обстановки: в большом зале не гас экран — фильм сменялся фильмом; во внутреннем дворике за столиками, тесно уставленными чашками с кофе, горячо
Когда я попросил показать мне публикации клубов, на столике через минуту выросла метровая стопа журналов, газет и бюллетеней. Десятки клубов, не только воеводских или студенческих, но и творческих союзов при воинских организациях, научных институтах, заводах (хотя в основном это движение студенческое) одержимы благородным желанием помочь своим членам напечатать их творения. Проблема графомана, который терзает редакции своими рукописями, утратила в Польше свою остроту. Хочешь напечататься, хочешь испытать свой талант читателем — рискуй! Читатель в Польше квалифицированный, он в курсе “фантастических” дел не только отечественных, но и зарубежных. И если государственное издательство не торопится перевести какой-либо нашумевший роман, эту задачу возьмет на себя клуб.
В Польше на душу населения фантастической литературы выходит в несколько раз больше, чем в нашей стране. Соответственно, условия работы польского писателя иные, нежели у нас: он находится в постоянном, ощутимом контакте с аудиторией, могучая общественная критика быстро откликается на любое новое произведение, оценивает его, рождая в писателях очевидное чувство ответственности за свой труд. В таких условиях исключена снисходительная и безответственная позиция: если фантастика — купят!
И второе: наличие активной инфраструктуры клубов и любительских органов печати способствует появлению новых имен и талантов. Этому же помогает и популярный ежемесячный журнал “Фантастика”, штаб национальной школы писателей-фантастов и поклонников этой не учтенной древними греками музы.
Журнал делит обширную, “буржуазную” квартиру в центре Варшавы с журналом польских кинологов. Если не ошибаюсь, там пять комнат, увешанных картинами и плакатами, и полное отсутствие табели о рангах, формальной солидности, деления на ведущих и ведомых. Главный редактор, сам писатель, Адам Голлянек, может, и похож статью на главного, и возрастом вдвое, а то и втрое старше своих сотрудников, но он не более чем первый среди равных. И Лех Енчмык, создавший еще много лет назад лучшие в свое время сборники фантастики “Пути в незнаемое”, большой авторитет в издательском мире, и другие, пусть немногочисленные, но знающие и, главное, все без исключения любящие свою работу и свою музу журналисты, переводчики и писатели, создают и берегут дух молодости в польской фантастике.
Эта фрагментарная и неполная картина состояния фантастики в Польше нарисована мною в попытке объяснить, почему столь богата именами и талантами польская фантастическая литература, причем именно литература современная.
Для наших читателей, как впрочем и для читателей английских, американских, японских или немецких, польская фантастика связана в первую очередь с именем Станислава Лема. Так уж получилось, что по уровню таланта и мировой славы он возвышается над своими коллегами. Как утверждает британская “Энциклопедия научной фантастики”, Лем “один из известнейших писателей-фантастов нашего века”. Но если для зарубежного читателя это имя в силу известного феномена, что наиболее активно переводится тот писатель, который уже известен, затмевает все прочие имена в польской фантастике, польский читатель никогда не согласится с исключительностью Лема. Для него национальная фантастика — это явление, поток, состоящий из многих ярких имен. Причем все это писатели послевоенного поколения.
Если мы обратимся
Мне кажется, что уровень социального катаклизма времен второй мировой войны, когда судьба Польши оказалась наиболее трагической среди трагических судеб европейских стран, способствовал тому, что именно в послевоенные годы эпицентр развития европейской фантастики перемещается в Польшу. И там появляются несколько значительных писателей, старавшихся с помощью гиперболы отразить свои мысли и тревоги, отыскать пути в будущее.
Если традиции в польской фантастике и существовали, то не были явно выражены. Среди авторов начала века выделялся, пожалуй, лишь Ежи Жулавский с его знаменитой в свое время не только в Польше, но и в России трилогией. Так что корни феномена кроются не в прошлом, а в окружающем нас мире.
Станиславу Лему, уроженцу Львова, поселившемуся с 1948 г., когда ему было двадцать семь лет, в Кракове, медику, пробовавшему силы в реалистической прозе, пришлось начинать фактически на пустом месте. Пустота, правда, была относительной. В послевоенные годы начинается бурный взлет фантастики в Соединенных Штатах. Именно тогда принимаются всерьез за перо такие нынешние корифеи мировой фантастики, как Азимов, Бредбери, Шекли, Саймак, Хайнлайн. Именно тогда определяются две главных темы в фантастической литературе конца сороковых—пятидесятых годов: социальная антиутопия и роман-катастрофа, повествующий о конце мира, вызванном атомной войной.
Господство этих тем вызвано вполне очевидным фактом; ведь фантастика — самый актуальный род художественного творчества. Она способна быстро и остро откликнуться на те проблемы, что стоят перед обществом и индивидуумом, разглядеть их в зародыше либо представить себе их последствия. Если для литературы реалистической главной задачей всегда остается исследование человека среди людей, отношений между индивидуумами, то литература фантастическая более обеспокоена проблемой отношения человека и общества, человека и окружающего мира. Это не исключает, разумеется, обращения реалистов к жгучим социальным проблемам либо внимания фантаста к темам этическим.
В конце сороковых годов началась “холодная война”, началось роковое противостояние двух социальных систем. На это противостояние накладывалась живая и болезненная память об ужасе тоталитаризма, породившего вторую мировую войну. Страх перед повторением войны, страх перед возвращением фашизма накладывался на возникшее осознание того, что наука из блага, чему учил славный Жюль Верн, превратилась в чудовище Франкенштейна, готовое сожрать своего создателя. Рядом с людьми, еще не привыкшими “жить с атомной бомбой”, маячил призрак всеобщей огненной смерти. Именно эти настроения в обществе и нашли отражение в первую очередь в научно-фантастической литературе и кино. В романах фантастов повторялись образы Земли, опустошенной третьей мировой войной, картины жизни последних дикарей, в кино гремели фильмы на те же темы, вершиной которых стал “На Последнем берегу”. Крупнейшие писатели США и Англии старались заглянуть в будущее и видели его, как правило, в страшном свете: находящимся в мрачных тисках либо тоталитаризма, каким видел его Орвелл, либо религиозной нетерпимости, как рассказал о том Хайнлайн в романе “Это не должно повториться”, либо господства бесчеловечных галактических империй. Все эти писатели не пугали читателя, а лишь отражали его страхи. Но не видели выхода. Или, если видели, то относили его к далекому и абстрактному будущему.