Операция 'Вечность'
Шрифт:
Я молчал. Он тоже. Но я в отличие от него имел повод. Я на мгновение пожалел, что в стены коридора не встроены зеркала. Двое таких, как мы, и девушка, которая... ну, знала немного одного из нас. В том-то и дело, что одного.
Сцена затягивалась. Мне вдруг захотелось прервать молчание, подойти ближе, улыбнуться и сказать несколько слов, например, о птичках. Почему именно о птичках? Но что-то мне мешало. Приходилось ждать, пока она сама с этим управится.
Ее лицо стало молочно-белым. Потом начало темнеть, очень медленно, словно кто-то плавил слежавшийся снег, поливая его холодной водой. Она снова посмотрела на наши лица. Пошевелила губами и, неожиданно повернувшись, скрылась в кабине. В который уже раз меня поразила тишина, заполнявшая станцию.
Мой двойник слегка наклонил голову. Еще немного - и заговорит.
–
– До свиданья.
Он не ответил. Когда я закрывал за собой дверь, он все еще стоял с загадочным выражением лица, пытаясь высмотреть что-то в дальней части коридора. Заново проигрывал в мыслях только что разыгравшуюся сцену, опасаясь, что его память не удержит какую-нибудь деталь? Что касается меня, то это было излишне.
От воды и каменных плит набережной тянуло холодом, но солнце стояло уже высоко, голубизна неба посветлела и помутнела, день обещал быть жарким. Осенний сентябрьский день, полный приглушенных звуков, терпкого аромата смолы, запаха солнца на коже и волосах.
Была суббота. От причала то и дело отходили лодки, разворачивали разноцветные паруса и скрывались в тростниковом лабиринте залива. Голоса стихали, их сменяли крики птиц вблизи берега.
Я встал, взял спальный мешок и закинул его в форпик. Сполоснул лодку, чтобы никто не мог упрекнуть чужака, использовавшего ее в качестве спальни, побрился, вылез на помост и направился к набережной. Портер ждал у выезда на главную дорогу, где я оставил его вчера вечером. Я подошел к первому попавшемуся автомату, съел то, что он мог предложить, выпил чашку кофе и сел за руль. Впереди был целый день езды. Точнее, два. Мы договорились с отцом, что он будет ждать на старом аэродроме, там же, где ждал тогда. Не знаю, почему я так решил, но он не был даже удивлен, только спросил, разумно ли это.
Впрочем, это будет только завтра. В городе я был впервые после возвращения с Бруно. Погощу недельку-другую. Но сначала надо кое-что сделать. Достаточно далеко отсюда, если еще принять во внимание время, необходимое, чтобы добраться до парома и переплыть на ту сторону. И все-таки я решил проделать этот путь, как тогда. Вчера? Неделю назад? Год?
Год - это немало. Особенно если ты только-только ступил на порог вечности. Да и можно ли с полной уверенностью сказать, что в прошлый раз туда ездил именно я?
Я улыбнулся и нажал педаль. Машина рванулась, словно выпущенная из пращи. Еще в городе я вышел на быстроходную полосу. Солнце светило прямо в глаза. Перед лобовым стеклом, которое стало почти вишневым, зеркалом стлалось шоссе - бетон с пеноалюминием.
У съезда с тахострады я чуть не перевернул машину, вокруг которой копошилось несколько человек. В первый приезд я был здесь в другую пору года. Сейчас долины снова сделались местом массовых прогулок. Только коегде, на наиболее высоких участках, еще белели пальцы ледников, словно сам Север, оберегая свои права, возложил руки на вершины. Туда направлялись немногие. Там, на краю снежной белизны, я нашел бы тишину и первородную прелесть гор. Но я должен оставаться по эту сторону. Здесь, а не там найти ответ на вопрос, который не смог задать в прошлый раз. Либо принимал отсутствие ответа за подтверждение собственных опасений, столько раз высказанных, а еще чаще проявлявшихся в неожиданных приступах нетерпения и бессилия. Настолько я измениться не мог. Во мне по-прежнему присутствует все, что превращало мое время из монолитного сооружения в рыхлый ком из бегущих минут и часов. Такое настоящее непригодно по сути своей в качестве материала для создания будущего. Но означает ли это, что от меня уже ничего не зависит? От меня и любого из тех, кого слепая судьба произвела на свет на переломе эпохи минут и вечности?
Абсурд. В действительности вопрос должен был звучать совершенно иначе. Как? Именно это мне предстояло узнать. Здесь, в горах, за несколько минут. Только ради этого я взбираюсь по той же самой дороге, что и год назад, так же, как тогда, выжимаю из машины все, на что она способна, будто несколько минут опоздания могут что-то решить.
Я довольно долго ехал в полумраке, тени становились плотнее, фотоэлемент включил фары, их свет выхватывал контуры гранитных глыб, нависавших над поворотами шоссе. Я сбавил скорость, и неожиданно у меня перед глазами возник красный огненный шар. Внизу был уже вечер,
На площадке стояла одинокая машина, большой комфортабельный портер. Перед барьером, напротив домика, виднелись три фигуры: две женщины и мужчина. Мужчина повернулся, когда я въехал на площадку, и окинул мою машину неприязненным взглядом. Женщины не шевельнулись. Я видел только их силуэты, они стояли словно завороженные, похожие на рекламные манекены бюро путешествий. Больше здесь не было никого.
Я поставил машину неподалеку от портера и направился к домику. У подножия нависшей над домиком скалы, покрытой пятнами мха, затаился мрак. Я сделал несколько шагов и вошел в тень. Холодно. Дверца в боковой стене домика притягивала меня, как магнит. Я улыбнулся и не перестал улыбаться, даже когда рука встретила сопротивление. Я долго держался за ручку двери, прежде чем до меня дошло, что это означает. Я постоял еще минуту, может, две. От пальцев, все еще сжатых на неподвижной ручке, помелу расходился озноб.
Позади послышались приглушенные голоса, нарастающее ворчание двигателя. Потом звук стал медленно удаляться и оборвался совсем, когда огромный портер перевалил за каменную гряду. Я остался один.
Не знаю, сколько времени я так простоял - десять минут или час - как человек, у которого из-под носа ушел последний корабль и перед ним вдруг раскрылась огромная плоскость, лишенная всякой точки, на которой можно было бы задержать взгляд... и мысль. Я повернулся и медленно пошел к своей машине. Порылся под сиденьем, вытащил теплую куртку, набросил на плечи и направился к скале.
С темного камня стекала струйка воды и по капле падала в поросший травой ровчик. Я непроизвольно пробежал взглядом по зигзагообразному каменному столбику, выходившему в нескольких метрах выше на срезанный выступ, который загораживал вершину. Словно загипнотизированный подошел к скале и провел по ней рукой. Как следует надел куртку, застегнул ее до шеи и пальцами нащупал неглубокую щель в камне. Я шел быстро, уверенно, почти вслепую. В трех метрах над площадкой столбик резко сворачивал к выступавшему козырьку. Отсюда прямо вверх шла неглубокая расщелинка. Мне потребовалось не больше пяти минут, чтобы взобраться на узкий карниз, с которого на вершину вела словно специально высеченная в камне тропка. Я сел в небольшом углублении, чем-то напоминавшем каменную тарелку, потом улегся на спину и подложил руки под голову. Небо уже не было серым. Теперь оно превратилось в ветхий балдахин, сквозь который просвечивали первые звезды. Я глядел на их перемигивающиеся огоньки, и неожиданно мне вспомнилась база на Европе. Мир планет-гигантов. Патт... Нет, мне не хотелось гадать, чем он сейчас занимается. Обязательный на борту ритм дня и ночи был условен, как любое деление времени в пространстве. Но это неважно. Он там, среди заполняющих пустоту светящихся точек. Интересно, вспоминает ли еще иногда, что не он, а я должен был куковать в сферических стенах тесной кабины и сидеть за экранами, прислушиваясь к голосам Вселенной. Я вернусь туда, если не сегодня, то завтра. Или через год. Это моя работа: контрасты между тлением звезд и вечной ночью пустоты, жизнью и небытием, жаром ядерных взрывов и материей, съежившейся при температуре абсолютного нуля. Я пытался вызвать в памяти лицо Патта, то, что он говорил, когда прилетел за мной, его удивление и беспокойство. Впустую. Я слишком был поглощен тем, что предстояло сделать здесь. Даже если и не осознавал этого.
Я прикрыл глаза, и тогда вдруг перед моим взором возникло другое лицо, лицо в обрамлении черных волос. Кира смотрела прямо на солнце широко раскрытыми глазами, которые сохраняли цвет искрящейся голубизны с легкой, почти неуловимой примесью бронзы. Это лицо явилось мне само, не приходилось вспоминать его выражение, додумывать изменения при ином освещении. Но ведь не о ней думал я, когда шел сюда, на этот каменный гребень, срезанный на половине высоты смотровой площадкой.
Я взглянул на звезды и поднялся. Разболелась шея, мышцы окаменели. Я обошел вершину вокруг и, придерживаясь за выступы, спустился вниз.