Операцию «Шторм» начать раньше…
Шрифт:
Торопливо спустился к встречающим.
— Все здесь? — спросил, ни к кому конкретно не обращаясь.
— Все, — тут же отозвался за спиной Амин, вкладывая в ответ и свой смысл.
Обойдя всех и лично убедившись, что все руководство страны находится здесь, и желая как можно быстрее отомстить за недавнее беспокойство, Тараки не сдержался и произнес перед всеми:
— У нас в партии образовалась раковая опухоль. Я обнаружил ее. Будем ее лечить.
Необходимое послесловие. Однако вместо «лечения» Тараки объявил себе день отдыха. И только
Амин назовет ее через сутки. Разговор шел об Амине, его стремлении к единоличной власти.
Министрами был выдвинут новый план устранения «ученика» — отравить его во время обеда.
Ждали согласия Тараки. Тот долго колебался, потом показал стоявшему ближе всех Гулябзою свои руки:
— Сынок, я всю жизнь оберегал Амина и всю жизнь за это получал по рукам. Посмотри, они уже опухли от этих ударов. А насчет Амина… Может, вы и правы.
Через несколько минут после ухода министров у Тараки раздался телефонный звонок. Звонил
Амин:
— Учитель, тебе хочется слушать сплетни обо мне от других или ты все таки примешь меня, своего заместителя?
Чуть поколебавшись, Тараки пригласил Хафизуллу к себе. И тут же вызвал начальника Гвардии майора Джандада:
— За время нашего отсутствия в стране и партии произошли некоторые отрицательные явления.
Будьте более бдительны.
— Есть, — Вызовите ко мне начальника Генерального штаба.
Пока Тараки беседовал с подполковником Якубом, Джандада по телефону вызвал Амин, не спешивший с визитом к учителю:
— Мне только что позвонил Тарун и сообщил, что тебя вызывал Тараки. О чем вы говорили?
Говорили ли обо мне?
Джандад посмотрел на сидящего в приемной главного адъютанта: да, при таком недремлющем оке каждый шаг Тараки находится словно под микроскопом. И слово в слово передал разговор с
Генеральным секретарем: о чем то утаивать было бесполезно.
— Хорошо, — отозвался Амин. — Передайте трубку Таруну.
…Встреча Тараки и Амина продолжалась около двух часов. Когда после их расставания
Джандад позвонил порученцу Генерального секретаря младшему лейтенанту Бабраку и спросил, что с лидерами, тот ответил:
— Тараки простил Амина.
Однако не только простил. В чем то, даже того не поняв и не заметив, проговорился насчет опасности, угрожавшей Амину. И в восемь часов вечера 13 сентября Амин сделал упреждающий ход: объявил о раскрытии заговора против себя и смещении со всех постов «банды четырех».
Посол СССР Пузанов тут же составил крайне обеспокоенную телеграмму, подписав ее для весомости и значимости не только своей фамилией, но и подписями представителя Комитета госбезопасности Иванова, главного военного советника генерал лейтенанта Горелова и командующего Сухопутными войсками, помогавшего в это время афганскому Генштабу разрабатывать операции против мятежников, генерала армии Павловского.
Ответ из Москвы пришел после одиннадцати часов
«Тов. Пузанову, Павловскому, Иванову, Горелову.
Срочно посетите Тараки и Амина вместе и заявите им следующее: советское руководство, Политбюро и лично Леонид Ильич Брежнев выражают надежду, что руководители Афганистана проявят высокое чувство ответственности перед революцией; во имя спасения революции вы должны сплотиться и действовать согласно и с позиций единства; раскол в руководстве был бы губителен для дела революции, для афганского народа. Он был бы незамедлительно использован внутренней контрреволюцией и внешними врагами
Афганистана».
Несмотря на ночь, все четверо выехали к Тараки.
13 сентября 1979 года. 23 часа 50 минут. Кабул.
Председатель Ревсовета сидел в глубоком кресле. Плечи его были приподняты, локти упирались в подлокотники, и сцепленные пальцы почти полностью прикрывали лицо Нура.
Обычно он встречал гостей у двери, и вошедшие переглянулись: недобрый знак. Не хватало еще потерять доверие главы государства.
— Проходите, садитесь, — тихо пригласил Тараки.
Нет, о недоверии здесь говорить не приходилось. В голосе, позе Генерального секретаря — просто страшная усталость. И ничего, кроме усталости.
Пузанову вспомнилось, как принимал его Тараки на второй день после революции. Встреча проходила неофициально, но Тараки обнял его, долго жал руку, потом возбужденно ходил по кабинету, строил планы на будущее. Именно тогда он первый раз произнес, что афганский народ построит социализм за пять — семь лет. Словом, светился и буквально источал оптимизм.
Александр Михайлович тогда еще спросил под настроение:
— А можно узнать, что вы сделали с членами бывшего правительства?
— Как что? — удивился Тараки. — Арестовали. — И, видимо, сам удивившись этой легкости — вершить судьбы людей, вдруг задумался: — А может, тех, кто хорошо работал, отпустить? Как вы думаете?
— Я думаю, это будет мудро с вашей стороны, — поддержал Александр Михайлович.
Потом он приходил просить за Кештманда и Кадыра, когда был раскрыт заговор «Парчам» и стало ясно, что начальнику Госплана и министру обороны не избежать расстрела. Тогда Тараки уже встретил холодно, выслушал просьбу и ответил сразу, не раздумывая:
— Их судьбу решит ревтрибунал.
Ревтрибунал приговорил Кештманда и Кадыра к смертной казни. Тогда Тараки тоже выглядел еще бодро и уверенно.
А вот спустя всего год человек изменился до неузнаваемости. Впрочем, и сама революция изменилась. И именно об этом надо говорить усталому Нуру. Говорить неприятные для его самолюбия вещи.
Пузанов оглянулся на посольского переводчика Рюрикова, приглашая его переводить:
— Товарищ Тараки, мы имеем поручение от советского руководства срочно сообщить его точку зрения на события, которые происходят в вашей стране. Москва просит сделать это в присутствии Амина.