Опрокинутый рейд
Шрифт:
Он сразу повалился на спину, в ту сторону, куда и собирались рвануть тонкий волосяной шнур, чтобы перехватить ему горло. Это он сделал намеренно и как можно резче, с тем чтобы тот, кто находится позади него, если он стоял не слишком далеко, не успел отскочить.
Так и случилось. Теменем Шорохов ударил его в губы, зубы, нос. Руки Шорохова были свободны. Падая, он наудачу вскинул их. Дотянуться бы! Ему повезло. Он обхватил шею этого человека и всю свою силу вложил в ладони, в пальцы рук, почувствовал ими, как трещат, сминаясь, хрящи горла. Тело, на которое он
Прибежал чернявый. Видимо, он не понимал того, что произошло. Почему оба они на земле. Почему тот, второй, под Шороховым. На всякий случай ногой он ударил Шорохова по ребрам и уж затем наклонился над ним, приложил руку к его груди. Проверял, бьется ли сердце?
Шорохов захватил руку чернявого, рванул на себя, выкручивая.
Тот успел другой рукой выхватить наган и выстрелить, но пуля прошла мимо, а сам он перелетел через Шорохова и кубарем покатился в сторону заполненной народом площади, потом вскочил на ноги, побежал.
Шорохов поднялся с земли. Плечом оперся о стену ближайшего дома. Била дрожь. Так все прекрасно вокруг: солнце, много людей. И никто не попытался прийти на помощь. Занимались только своими делами. Уже установился такой порядок.
Он отыскал глазами того, который напал сзади. Неподвижен, как прежде. У ног его наган чернявого. Из-за этого, видимо, чернявый и убежал. Трусоват. Недаром же все время озирался.
Шорохов притронулся к подбородку, потом поднес руку к глазам. Она была в крови. Содрана кожа. Повезло. Шнур пришелся не на шею, а на подбородок. Потому-то бандитская пара и не смогла ничего с ним поделать. И еще в одном повезло: что их оказалось не трое.
С мучительным усилием он дотянулся рукой до бокового кармана пиджака: портсигар был на месте. Хорошо! И какая же слабость! Сделать шаг и то нету силы. Но и здесь оставаться нельзя.
После этого он бесконечно долго шел. Шел и шел, а вокруг простиралась все та же базарная площадь. И всюду на ней мужики, бабы, казаки что-то передавали друг другу, божились, переходили на крик, смеялись…
Еще одно больное место обозначалось на его теле — грудь. Там, куда пришелся удар ногой. Подлец! Как убедительно говорил!
«.. Неправда ли, странно: опять управа… Я откровенно с вами, это плохо?.. Мы — фирма солидная…»
И он верил.
— Парикмахерская.
Шорохов вслух прочитал эту вывеску и остановился.
Окошки утыкались в землю. Ступени вели в подвал. Опять бы не вляпаться, как только что.
Очень трудно давался каждый шаг по ступеням. В правом боку у него словно был вбит гвоздь и не позволял сделать вдоха. В то же время желание наполнить грудь воздухом все сильнее томило его.
В комнате, куда он вошел, стояло кресло. На полочке перед тусклым зеркалом белело блюдечко с кисточкой для бритья. Правильно: парикмахерская. Хозяина нет. Но дверь-то была открыта!
Осторожно Шорохов опустился в кресло. От боли едва не вскрикнул.
— Что же ты? — вслух обратился он сам к себе, будто это могло помочь. Из-за перегородки, тяжело передвигая ноги, вышел старик в грязном халате, небритый,
Боль в боку не утихала. Бандиты! А он-то раскис: «Связной»… И предлагал этот тип все, что угодно. Вплоть до процентных бумаг. Самое глупое их сейчас покупать. Привлекло слово «тульское»… Смешно. Скупая товары, он в конечном счете сберегает их для Советской страны. Придут свои, все накопленное отдаст. Но тратить деньги на акции предприятий, которые наверняка уже национализированы? Нашли простака!..
Но почему же? Для него как раз скупка ценных бумаг ход очень удачный. Вполне убедительный для окружающих. В какой-то мере наивный. Выражает безусловную веру в победу белых. Но кто может знать? А если общий их с Богачевым капитал настолько велик, что допускает даже такую степень торгового риска? Зато ему, как агенту, иметь сейчас дело с таким товаром гораздо проще, чем при всей их бешеной гонке скупать муку, соль, сахар, перевозить, перетаскивать, устраивать на хранение, и притом — на глазах у таких спецов купеческого дела, как Варенцов, Манук ов, и, значит, с предельной истовостью, иначе они его в два счета раскусят. А ведь пора уже приступать к такой деятельности, чтобы тоже не вызвать подозрения у компаньонов да и у тех военных и гражданских, с которыми жизнь тут его сводит. Вот он и приступит.
Мало того! Недели через две он возвратится на Дон. В том же Ростове, на фондовой бирже, под вопли о скором захвате Москвы все это можно будет потом продать гораздо дороже, чем покупалось здесь, в круговерти мамонтовского налета.
Новая для него область торговли. Непривычная. Бесплодная по всей своей сути. Чистое спекулянтство. А то, что никто из компаньонов про такое его намерение прежде не ведал? На откровенность в делах он вообще ни к кому не навязывается. Главнейший купеческий принцип: втихомолку, сколь можешь, греби под себя.
Заплачено было по-царски, но и парикмахер старался. Подбородок заклеил пластырем, грудь туго стянул бинтом. Заверил, что со временем все обойдется. Что и у господ фельдшеров никакого другого лечения в таких случаях нет. Бок, правда, болел. Болело плечо. Идти Шорохов мог лишь нисколько не напрягаясь. Торопиться же следовало. Близился вечер, а он не знал, введен ли комендантский час? Если задержат, пойдут объяснения. Он настолько слаб, что будет ему это мукой из мук.
И все-таки, выйдя на широкую площадь, на краю которой возле двухэтажного дома с балконом выстроилась шеренга людей в офицерских мундирах разных цветов, Шорохов остановился. Господ этих было десятка четыре. Шагах в пятидесяти от них стояло примерно столько же барышень, дам и мужчин.
Он догадался: это и есть то место, о котором говорил Чиликин, куда стекались офицеры бывшей русской армии, решившие вступить в корпус Мамонтова, а мужчины и дамы — их родственники. То, что он тоже здесь оказался, было редким везением, да и, слившись с толпой, он мог сколько угодно тут находиться, не привлекая ничьего внимания.