Опускается ночь

Katherine Webb

THE NIGHT FALLING

В Бари все пересаживаются на другие поезда, и платформа заполняется бесцельно топчущимися людьми, хмурыми и помятыми, словно они только что проснулись. В основном это итальянцы, по большей части мужчины. Клэр делает вдох, ощущает запах моря и тут же понимает, что ей непременно нужно его увидеть. Она идет одна неспешной походкой, оставив багаж и ни о чем не тревожась, а ведь раньше она извелась бы, опасаясь воров, краснея от косых взглядов или боясь опоздать на поезд. Это бесстрашие, не свойственное ей прежде, – одно из ее приобретений. Все то, что ей довелось увидеть и перечувствовать этим летом, все те ужасные события, что произошли на ее глазах, выжгли страх из ее души, но Клэр еще не знает, выиграла она в конечном счете или проиграла, возместят ли приобретения ее потери.

Улицы в Бари кажутся ей такими странными после многих недель, проведенных в Джое и массерии, они слишком просторные, слишком широкие и длинные. Но и здесь те же кучки возбужденных людей, то же ощущение затаившейся угрозы. В поношенном иностранном костюме, со светлыми волосами и отстраненным выражением лица, Клэр, идущая по улице, притягивает любопытные взоры. Должно быть, она никогда больше не увидит Апулию, ну и пусть, так тому и быть. Сегодня она сядет в поезд, уедет отсюда, и каждая секунда, каждая оставленная позади миля будет приближать ее к дому. Эта мысль заставляет ее замедлить шаг. Дома у нее больше нет. Еще одна перемена, еще одна потеря в череде прочих потерь, уравновешивающих приобретения. Она раздумывает над этим на ходу и решает, что это вовсе не плохо. Просто следующий шаг на пути к освобождению.

Блестит мостовая, истертая ногами, отполированная солеными брызгами; постепенно меняется цвет неба, оно кажется выше и шире. На какое-то мгновение взгляд Клэр устремляется ввысь, но тут открывается вид на пристань. Вот и море – прямо перед ней. Раннее утреннее солнце нежно поблескивает на поверхности воды, а ее цвет – настоящее откровение. Клэр подходит к самой кромке, пока ее взор не застилает синева. Синева, которая кажется живой, которая дышит. Это именно то, что Клэр искала, то, что хотела увидеть. Она растворяется в синеве, как растворилось в ней небо, и охватившая ее боль неожиданно приносит облегчение. Напоминание о том, что нужно двигаться вперед и не оглядываться. Она стоит долго, потому что знает, стоит ей повернуть назад, и этот цвет – чистейший ультрамарин – станет еще одним воспоминанием, самым дорогим и самым горьким.

Во время долгого пути в предрассветной темноте он слышал, как кто-то сравнил голод с попавшим в башмак камешком. Поначалу ты пытаешься не обращать на него внимания, он раздражает, не причиняя серьезного неудобства. Но потом начинаешь хромать, идти становится трудно. Боль усиливается. Он глубже и глубже впивается в твое тело, ты уже с трудом ковыляешь, работаешь все медленнее, и надсмотрщик злобно косится на тебя. Потом камешек доходит до кости, вонзается в нее, становится частью тебя, и ты ни о чем другом уже не можешь думать. Он разрушает твой скелет, превращает мышцы в труху. Говоривший все развивал и развивал эту тему, пока они медленно брели, и в самом деле чувствуя, как крошатся их кости. И много часов спустя Этторе продолжал размышлять над этим сравнением, расцвечивая его новыми деталями, – ни с того ни с сего слетавшие с языка замечания озадачивали тех, кто утром шел слишком далеко от него и не слышал этих разглагольствований, – тем временем их руки равномерными движениями срезали пшеничные колосья, поднявшееся солнце жгло спины и под мозолями вздувались волдыри. На фоне скрипа и стука деревянных щитков о деревянные ручки по-прежнему нет-нет да и слышалось его бормотание. Он превратит твою кровь в пыль. Он свалит тебя с ног. Поползет по позвоночнику и засядет в мозгу. И все это время Этторе думал о том, что сравнение глупое, хотя вслух этого не сказал. В конце-то концов, кто мешает тебе снять башмак и вытряхнуть камень?

Но голод из себя он вытряхнуть не мог, как не мог проснуться, если его не растолкает Паола. Она не нежничает и колотит его что есть сил, когда он не встает сразу; ее острые костяшки больно бьют по ключице. В предрассветной темноте она двигается так же энергично и проворно, как вечером, и он не понимает, как ей это удается. Откуда у нее берутся силы и почему она так хорошо видит в кромешном мраке? Другие мужчины с детства умеют просыпаться по своей воле в три, в четыре, самое позднее в пять, но к этому времени шансы получить работу тают – кто раньше пришел, тот и первый в длинной-предлинной очереди. Других мужчин не расталкивают сестры, как это делает Паола, но без нее Этторе продолжал бы спать. Он спал бы весь день напролет, беспробудно, глубоко. Это была бы погибель. Несколько секунд он лежит без движения. Всего несколько секунд отдыха в темноте, такой густой, что он даже не понимает, открыты ли у него глаза. Он вдыхает спертый воздух, наполненный запахом земли и зловонием ночного горшка, который нужно опорожнить. Едва Этторе успевает подумать об этом, как снаружи слышится стук копыт и скрип колес – это приближается запряженная мулом повозка.

– Отбросы-нечистоты! – выкликает сборщик усталым и осипшим голосом. – Отбросы-нечистоты! Поторопитесь! Спускайтесь!

Паола проверяет, плотно ли прилегает к глиняному горшку деревянная крышка, поднимает его и вытаскивает на улицу. Зловоние усиливается. Паола говорит, что в темноте, по крайней мере, соседи не видят, как ты опрокидываешь горшок в огромную бочку сборщика. Но когда повозка удаляется, трясясь на камнях и ухабах, за ней по земле всегда тянется след человеческих испражнений, вонючий и скользкий.

Паола осторожно претворяет за собой дверь и ступает очень тихо. Не ради брата или Валерио, а чтобы не разбудить Якопо, своего сына. Она надеется, что мужчины уйдут до того, как малыш проснется, и она спокойно покормит его. Но такое случается редко. Чирканье и вспышка спички, неровное пламя единственной свечи будят ребенка. Издав тихий удивленный возглас, он недовольно хнычет. Якопо умненький мальчуган и потому не кричит. Крик – это тяжкий труд. Миазмы, наполняющие тесную комнату, отчасти исходят от ребенка. Без воды для купания и стирки пеленок невозможно избавиться от зловония; к нему примешивается кислый запах рвоты. Этторе знает, что, оставшись одна, Паола смочит тряпку и оботрет малыша, но она достаточно благоразумна, чтобы не делать этого в присутствии Валерио, который ревниво следит за их запасом воды.

Ливия. Этторе закрывает глаза, и оранжевые отблески свечи словно отпечатываются внутри черепа. Каждый день его мысли движутся по одному и тому же кругу: голод, нежелание вставать, Ливия. Даже не мысли – толчки; Ливия поселилась так же глубоко в его внутренностях, как голод и усталость. С его телом и инстинктами она соединена гораздо крепче, чем с сознанием. Ливия. Это даже не слово, а чувство, неразрывно связанное с воспоминаниями о запахе, прикосновениях, вкусовых ощущениях и потерях – хороших и плохих потерях. Краткий миг свободы от забот, обязанностей, страха и гнева, словно смытых волною радости встречи. Утрата сомнений и страданий. Какой аромат источали ее пальцы, после того как она проводила целый день за чисткой миндаля, аромат свежего зрелого плода, аромат, которым, казалось, можно насытиться. Она как будто питала его, и, когда они были вдвоем, он забывал о голоде. Только тогда. Этторе вспоминает шелковистую кожу ее икр, мягкую под коленками, словно абрикос. А потом он потерял Ливию, и это было как удар ножом, как рваная рана. Как крупный град, что приносит летняя гроза, – побивающий все, ледяной, смертоносный. Мышцы на ребрах Этторе напрягаются, по телу пробегает дрожь.

– Вставай, Этторе! Ты никак опять спишь! – Голос у Паолы тоже резкий, не только ее лицо и движения. Вся она – от плоти на ее костях до слов и самог'o сердца – сделалась твердой как камень. Лишь когда она берет на руки Якопо, в ее глазах появляется мягкость, словно отблеск закатившегося солнца.

– Ты камешек в моем башмаке, который все время саднит, – говорит он, вставая и разминая затекшие мышцы спины.

– Тебе повезло, – отвечает Паола. – Если бы не я, мы все умерли бы с голоду, пока ты тут лежишь и мечтаешь.