Шрифт:
ВВЕДЕНИЕ
Интеллигенция после перестройки: пора оглядеться
Революция в России, о которой говорил Горбачев, и в которую с таким энтузиазмом ринулась наша интеллигенция, достигла поворотного пункта. Этот пункт — "не от мира сего". Он в душе каждого революционера или попутчика революции. Сегодня ни один из них, как бы ни был он защищен идеологическим угаром, цинизмом или гибкостью ума, не может уже не признать перед самим собой: смысл проекта, в котором он принял участие, ясен; этот проект, какими бы идеалами он ни оправдывался, означает пресечение всей предыдущей траектории России, ее размалывание в пыль для построения здания новой цивилизации; большинство народа этого проекта не понимает и не принимает.
Все это — очевидность, нет смысла
Надеюсь, любой человек с тренированным умом признает (хотя бы про себя), что отрицание курса перестройки после 1988 года никак не означает ностальгии по брежневскому режиму или желания восстановить сталинизм. Что Ю.Власов или С.Говорухин вовсе не скучают по Суслову. Перестройка потому и была воспринята с энтузиазмом, что она обещала устранить обветшавшую, надоевшую и мешающую жить надстройку. И потерпеть, и поработать ради этого все были готовы. Огромные усилия по осмыслению нашей жизни и подрыву окостеневших структур открыли путь к обновлению, и перспективы были исключительно благоприятны. Перестройка стала частью русской истории. Но уже с первым криком "иного не дано!" зародилась тревога. Этот крик предвещал новый тоталитаризм революционного толка. Вершить судьбы страны снова взялась левая интеллигенция.
По традиции многие связывают левизну с ориентацией на интересы трудящегося большинства, на социальную справедливость и равенство. Это не так, хотя долгое время левизна была в услужении именно этим принципам. Но гораздо глубже — философская, а не социальная основа, мироощущение, а не политический интерес. Левые — это те, кто считает себя вправе вести (а вернее, гнать) людей к сформулированному этими левыми счастью. Кумир либеральной демократии Милан Кундера сказал: "Диктатура пролетариата или демократия? Отрицание потребительского общества или требование расширенного производства? Гильотина или отмена смертной казни? Все это вовсе не имеет значения. То, что левого делает левым, есть не та или иная теория, а его способность претворить какую угодно теорию в составную часть кича, называемого Великим Походом".
И уже тогда «консервативная» часть общества, то есть те, кто заботился прежде всего о жизни и ее воспроизводстве, задумались о том, что такое революция в конце ХХ века, какова будет ее цена. И тогда же наметился и стал нарастать разрыв этой консервативной массы и интеллигенции. Теперь он столь явен, что никто из мыслящих людей не может избежать самоанализа, не может не вспомнить вехи этих лет. И здесь я предлагаю лишь канву для такой рефлексии.
В конце ХХ в. в мире реализованы два крупных проекта по переходу от авторитарного, бюрократического и патерналистского режима к открытому обществу и либеральной экономике — в Испании после смерти Франко и в СССР. Над проектами, как сейчас известно, работали лучшие мозговые центры мировой демократии. Но сколь различны оба эксперимента! Испанцам — бережный, нетравмирующий переход без разрыва с прошлым, без сведения счетов и разрушения каких бы то ни было структур. Результат — быстрый выход из кризиса и процветание. России — революционная ломка всех систем жизнеобеспечения, раскол общества по всем его трещинам, маховик конфликтов и братоубийство. Итог — национальная катастрофа. Опять европейские умы задумали, а их "пятая колонна" реализовала в России революционный эксперимент.
Вспомним, как было дело: архитекторы перестройки предложили как средство обновления России революцию, и интеллигенция
Конечно, даже те, кто сегодня отрезвлен, смущены. Верность "революционной присяге" — неотъемлемое свойство честного человека. С вопросом о смысле этой «присяги» я и хочу обратиться к интеллигентам, в среде которых прошла моя жизнь. К тем, кто мне дорог и с кем развела меня эта новая российская революция. Развела пока еще не по окопам — но и этот рубеж все ближе.
Любая присяга сохраняет смысл до тех пор, пока законен, легитимен тот вождь и тот порядок, на верность которому ты присягал. А эта законность сохраняется лишь покуда этот вождь и этот порядок выполняют свою исходную клятву, которую они дали некоему высшему в твоих глазах авторитету (авторитету идеи, религии, Родины). В трудные моменты истории каждый время от времени проверяет: кому он служит и молится, не изменил ли его вождь высшему авторитету — и не рухнул ли сам этот высший авторитет? Эта проверка болезненна и для многих разрушительна. Но избегать ее нельзя — слишком велик уже риск превратиться в ландскнехта, воюющего против собственного народа, а то и в его палача — ведь в самом деле к штыку приравнялось перо.
Имею ли я, всю жизнь проработавший в Академии наук, моральное право обращаться с такими словами? Ведь и я был счастлив в 1985 году, и я вложил свои силы и знания в слом старой системы, и мои абзацы в речах Горбачева. Что из того, что сам род моих занятий (системный анализ) заставил меня уже в 1988 г. увидеть во всем проекте приоритет разрушительных ценностей? А Юрий Власов увидел лишь через три года — вина разнится немного. Сегодня я перечитал все, что профессионально писал с середины 70-х годов. Все правильно — взятое само по себе. Но став элементом того целого, что мы запомним как перестройка, это правильное приобретает характер соучастия. И жертвой преступления (пусть совершенного по недомыслию или халатности) является мирное население нашей страны, да и сама страна. А раз так, не о моральном праве надо думать и не об алиби, а сначала — об обязанности. О том, что еще можно сделать для спасения страны или хотя бы ее возрождения после уже неминуемой катастрофы.
Сейчас идеологи из интеллигенции начали готовить козлов отпущения в собственной среде, отделять «чистых», которые по определению не могут быть ни в чем виноваты, от «образованщины», которая всегда, дескать, и заваривает кашу. Они ревизуют горький самоанализ русской интеллигенции начала века ("Вехи" и "Из глубины"). Они заранее сдают будущему суду совести основную массу «рядовых», которые составляли «чистую» часть революционных митингов. Вот С.Аверинцев производит селекцию: "Нельзя сказать, что среди этой новой получившейся среды, новосозданной среды научных работников и работников умственного труда совсем не оказалось людей с задатками интеллигентов. Мы знаем, что оказались. Но… единицы".
Не к этим «единицам» я обращаюсь, они уверили себя в непогрешимости, да и роль этих людей почти сыграна, их ждут честно заслуженные кафедры — от Гарварда до захудалого колледжа в штате Айова. Я обращаюсь к тем, с кем работал и жил бок о бок, занимая у них до получки и давая взаймы. К тому седому кандидату наук, который читает в метро "Комсомольскую правду" и поет песни Булата Окуджавы. Который совершил гражданский подвиг, строя, как муравей, мощную науку с такими скромными средствами, что американские науковеды до сих пор не могут поверить и растерянно сверяют цифры. А сегодня он искренне ринулся в новую утопию, даже не попытавшись свести в ней концы с концами. Это и есть наш интеллигент, генетически связанный и с Родионом Раскольниковым, и с Менделеевым. Это и есть замечательное и одновременно больное порождение нашей земли, как бы ни глумился над интеллигенцией журнал «Столица». И без всякой радости я говорю именно о болезни — болезни, которой почти никто из нас не избежал.