Опыт физической метафизики
Шрифт:
ПИСЬМО МЕРАБУ МАМАРДАШВИЛИ [55]
[16 января 1978]
Мой дорогой Мераб, в сегодняшней почте - твое письмо и восхитительное монисто. Очень тронут. Был и твой звонок и новости о тебе, переданные разными знакомыми, в том числе и Анни [56] , которую я видел один раз после очень долгого перерыва (она продолжает носиться, но по иным землям), они говорят, что у тебя все «хорошо». Я не вполне доверяю тому, что исходит от третьих лиц, но я тебя достаточно хорошо знаю и поэтому допускаю, что все это может быть правдой, хотя все признаки говорят о другом и твои друзья, насколько я себе представляю, уезжают. На этот раз узнаю о тебе из первых рук. Разумеется, мне хотелось бы видеть и слышать тебя, но, имев возможность наблюдать это una volta [57] мельком [58] , я уже достаточно хорошо себе представляю, что там должно происходить вокруг тебя. Ты знаешь, что, как когда- то «слоны заразны» [59] , сегодня все передается, занавесы [60] ничему не препятствуют, меняются лишь формы - они же могут иметь большое значение, поскольку либо пропускают, либо безжалостно блокируют. Я не раз размышлял над твоими словами «Я остаюсь, поскольку именно здесь можно видеть обнаженную суть вещей». Долг интеллекта, за который приходится дорого заплатить. Не остаться - значит тоже дорого заплатить, судя по тем, кто уехал и кого я видел. Довольно дорого, но в другом смысле. И мало кто из них может выдержать повсеместное давление со стороны сил, которые стремятся выставить их как «детей волков», от которых ожидают рассказов о нравах лесных жителей. Возможно, ты слышал о «конференции», организованной «II Manifesto» [61]
55
«Lettre a Merab du 16 janvier 1978» in «Ecrits philosophiques et politiques - Tome 1» de Louis Althusser; © 1994, Editions Stock/IMEC».
Спустя примерно год после смерти Мераба Мамардашвили несколько писем Луи Альтюссера были переданы мною в архив Альтюссера во Франции через Анни Эпельбуэн. Письмо от 16 января 1978 года было опубликовано во Франции в 1994 году издательством Editions Stock/IMEC в книге «Althusser Ecrits phitosc.. hiques et politiques» (Т. 1). В июне 2006 года оно было опубликовано на английском языке издательством «Verso Books» в сборнике работ Луи Альтюссера «Louis Althusser. Philosophy of the Encounter: Later Writings, 1978-1987» (Прим. ред.).
56
Анни Эпельбуэн (Прим. ред.).
57
Однажды (Прим. пер.).
58
Очевидно, имеется в виду приезд Альтюссера в Москву в 1974 году на конгресс по Гегелю и то, что он мог наблюдать в тогдашнем окружении М.К. В том же году М.К. был уволен из редакции журнала «Вопросы философии». В своей автобиографической книге «L'avenir dure longtemps» Альтюссер пишет: «Приблизительно в 1974 году я ездил в Москву на международную конференцию, посвященную философии Гегеля. Я выступил с докладом в просторном зале приемов во время последнего заседания, но больше ничего не посещал. Я говорил о молодом Марксе и о глубинных причинах его эволюции. На мое выступление (о котором "Правда" рапортовала заранее) не было реакции со стороны официальных лиц, но несколько студентов остались в зале и задали мне вопросы: "Что такое пролетариат? Что такое классовая борьба?". Они явно не понимали, о чем я говорил. Я был удивлен, но без труда понял причины. Я понял, потому что за те восемь дней, что я не посещал конгресс, мой дорогой друг Мераб, необыкновенно умный грузинский философ, никогда не стремившийся уехать из СССР, как это сделал его друг Зиновьев ("здесь по крайней мере видишь вещи такими, как они есть, без прикрас"), познакомил меня с более чем сотней советских людей разного положения, и они рассказали мне о своей стране, о действительных материальных, политических и интеллектуальных условиях, в которых они жили. Я понял очень многие вещи, и сложившиеся тогда представления впоследствии подтвердились всеми серьезными работами об СССР, которые я читал» (цитируется по изданию "The Future Lasts Forever", The New Press, New York, 1998) (Прим. ред.).
59
В статье о социально-политических проблемах Мексики авторство этого выражения приписывается известному французскому художнику первой половины XX века Марселю Дюшану. Там же говорится о не менее известном продолжении этой цитаты, придуманном Хулио Кортасаром: «Революции тоже заразны». «Marcos aime citer Marcel Duchamp - «les elephants sont contagieux» - en s'empressant d'ajouter (suivant Julio Cortazar) que les revolutions sont contagieuses elles aussi».(Прим. ред.).
60
Отсылка к железному занавесу (Прим. пер.).
61
Итальянская коммунистическая газета. Была основана как ежемесячное обозрение в 1969 году группой журналистов из левого крыла итальянских коммунистов, которые выступали с критикой тогдашнего левого движения. В 1970 году газета стала ежедневной. Несмотря на то что газета выступала с критикой итальянской коммунистической партии (PCI), она была весьма популярна среди сторонников партии, которые считали ее более деятельной и независимой по сравнению с партийной газетой L' Unita (Прим. ред.).
62
На конгрессе в Венеции, посвященном теме «Власть и оппозиция в постреволюционных обществах» и организованном газетой -II Manifesto», Альтюссер выступил с докладом, озаглавленным «Наконец-то кризис марксизма!» (Прим. ред.).
63
Фр. «lа morale de I'histoire» в смысле нравоучения, например, мораль басни (Прим. пер.).
64
Фр. «lе moral de I'histoire» - настроение, моральный дух (Прим. пер.).
65
Фр. «Тu jugeras du moral a la morale» (Прим. пер.).
66
Фр. «са passe, meme quand ?а vole bas» (Прим. пер.).
67
Фр. «c'est aussi соmmе les cigognes, за passe, meme quand за vole bas (a la difference des cigognes)». Ссылка на французский перевод названия советского фильма «Летят журавли» - «Quand passent les cigognes» (Прим. пер.).
Это немногое из того, что я пытался высказать между строк в том импровизированном «маскарадном» [68] выступлении в Венеции, не скажу, чтобы хорошо аргументированном, но я пытался перегородить плотиной воды [69] . Это плотины, о которых говорит Макиавелли, но у него под рукой были полноводные реки, а у нас — кто может сказать, реки это или что-то еще? Мне кажется, что подобного мы никогда не знали. Какие-то перемены ситуации — это да: не в первый раз накопление мелких изменений в один прекрасный день меняет решительно все вокруг, подступает незаметно, долго запрягает, а потом вдруг раз - и мы уже дышим совсем другим воздухом. Но на этот раз, даже если реальности предостаточно и она повторяет себя, то, чего нам не хватает, это прежде всего ориентиров. Другое впечатление: так долго сражаться на фронте, чтобы потом обнаружить, что его больше нет, а вместо него повсюду, и прежде всего за твоей спиной, идут сражения (или то, что их заменяет). Следовало бы быть Кутузовым и уметь спать верхом на лошади в мороз, во время грандиозного отступления. Но лошадей больше нет (по крайней мере, у нас, а без лошади как спать верхом?).
68
Фр. «masquee». Вариант перевода «intervention "masquee"» - «выступление "в маске"». Намек на венецианские маски (Прим. пер.).
69
Еще один намек на Венецию (Прим. пер.).
Ограниченность или безумие, которые неотступно преследуют сознание, можно увидеть не в нем самом, а только с определенной дистанции. Я вижу ясно как днем, что все, что я делал вот уже пятнадцать лет, было созданием мелкотравчатого, очень французского оправдания в рамках доброкачественного, но малозначительного рационализма, подпитываемого некоторыми авторитетами (Кавайе, Башляр, Кангийем, а за ними - традиция Спинозы-Гегеля), претензии марксизма (исторического материализма) представлять себя наукой. Все это в конечном счете было (поскольку с тех пор я немного изменился) гарантией и залогом, как в старой доброй традиции всякого философского начинания. Я также вижу, что вещи, будучи такими, какими они были, и эти претензии, равно как и контрпретензии, будучи такими, какими они были, и я, будучи таким, каким я был, не могли быть иными, и моя реплика была так же естественна как грозы и грады Спинозы [70] . Я верил этому лишь наполовину, как любой «здравый» ум, но эта половина недоверия была необходима другой половине, чтобы продолжать писать. Эти строительные леса помогли людям влезть на крышу дома, но одному Богу известно, что они сделают и с крышей, и с домом! И с видом на пейзаж, который им откроется сверху! Все-таки все немного сложнее (чем можно было бы думать), и, кроме того, у меня появилась уверенность в другом: тексты связаны определенной логикой, которую — стоит лишь тебе признать в принципе ее необходимость, будучи хоть сколько-нибудь философом - не так-то легко «исправить». Исправляйте, исправляйте, от нее все равно что-то останется [71] . Тюрьма личности остается, даже если эта личность, имевшая неосторожность приоткрыть себя в тексте, решила объявить о том, что она изменилась. Я сошлюсь на знаменитое правило: никогда не пишите ваших трудов в молодости! Никогда не пишите вашей первой книги! В этой авантюре не все было напрасно, не все было ничтожно, ведь логика игры утверждений не является логикой самих этих утверждений. Но вопрос в том, как лучше «распорядиться» этим предполагаемым или заранее известным прошлым в той ситуации, которую мы сейчас переживаем. Единственный ответ, который я сейчас
70
Спиноза говорит, что страсти человеческие так же управляются законами, как природные явления (Прим. пер.).
71
Фр. «Rectifie, rectifie, il en restera toujours quelque chose...» - аллюзия на известную фразу Вольтера «Calomnez, calomnez, il en restera toujours quelque chose» - «Клевещите, клевещите, ведь клевета, даже если для этого нет никакого основания, все равно оставляет свой след» (Прим. пер.).
Разумеется, можно вернуться к «Капиталу» теперь, когда более или менее видно, что не работает в его логике, ведь это же касается не Идеи предприятия, а лишь аргументов в ее пользу: но здесь опять-таки, с точки зрения логики, недостаточно разобрать механизм, его следовало бы «вновь собрать» [72] , что предполагает другие составные части, а также нечто иное, чем та скромная философская культура, которой я располагаю [73] .
Ты говоришь об «отвращении»: я слышу это слово вокруг меня, от лучших. Между тем здесь - все не так, как у тебя, хотя слово то же самое. Это слово, которое громко заявляет о том. что никто не находит себе места во всем этом дерьме, что бесполезно искать, ибо все места смыты бессмысленным ходом вещей. Теперь нельзя войти в реку вообще [74] . Если только не стать торчащим в потоке колом, который молча держится. За кусочек тверди. Всё зависит от того, чтобы найти под водой этот кусочек тверди. В конце концов, это то, что Монтень называл «качанием мира», а уж он этих качаний в силу обстоятельств перевидал немало и самого разного рода. Но книга уже сделана, надо найти что-то другое.
72
Фр. «il ne suffirait pas de demonter, mais il faudrait «remonter» le mecanisme» - игра слов «демонтировать-ремонтировать» (Прим. пер.).
73
В предисловии к нью-йоркскому изданию книги Аьтюссера «L'avenir dure longtemps» Дуглас Джонсон, английский историк, близко знавший Альтюссера, пишет: «Читателю автобиографии не стоит забывать, что Альтюссер был normalien (выпускником Ecole Normale Superieure). Частью культуры normalien являются розыгрыши (canular). Имеющийся в прежней, более краткой, редакции автобиографии рассказ о том, как к Альтюссеру подошел генерал де Голль и попросил прикурить, является типичным canular. Так же не стоит принимать вполне всерьез его утверждение о том, что он как философ - мошенник. Normalien презирает человека, который все время работает (на принятом в Ecole Normale жаргоне такой человек называется chiadeur - «зубрила»), и среди normalien принято хвастаться, что ты блестяще сдал экзамены, не приложив к тому никаких усилий. Заявление о том, что ты стал признанным знатоком Маркса, не прочтя всего собрания сочинений, тоже вполне в духе этой традиции» (Прим. ред.).
74
А не только дважды (Гераклит) (Прим. пер.).
Если ты сможешь мне писать, то я арендатор твоих «метафизических глубин»: из любопытства и чтобы знать, как ты это делаешь, и угадывать через ответы, которые ты ищешь, вопросы, которые тебя мучают.
Я провел очень трудное лето, но теперь обрел определенное равновесие. Могу что-то читать понемногу и способен ждать. Мировые проблемы переплетаются с личными фантазмами самым невероятным и безжалостным способом. Мне довелось это пережить. Но я также пережил и первую развязку событий. И это дало мне немного смелости и своего рода «просвещенное» спокойствие. В мировом борделе ничего от этого не изменится, но в том, что касается одержимости души... это начало, скажем, все-таки обнадеживающее. Так что - лучше изменить порядок мыслей, чем порядок мира [75] . Извини за эту долгую исповедь, дорогой Мераб. Здесь я все держу в себе, с тобой — это другое дело.
75
Парафраз высказывания Декарта: «Лучше изменить свои желания, чем порядок мира» (Прим. пер.).
Обнимаю тебя и думаю о тебе.
Луи.
Перевод Виктории Лысенко
НЕУМЕСТНОЕ БЫТИЕ
Есть очень давнее и очень расхожее мнение, что условием попадания в зону действия философии, в зону мышления является удивление. Даже если это и так, то для Мераба Мамардашвили среди важнейших условий были другие — усилие и риск. В этом состоял его какой-то особый пафос, позволявший ему соединять разорванное время самой истории философии, говорить на языке, непривычном для академической среды, обращаться к наивному слушателю так же, как и к коллеге, постоянно адаптируя для него свою мысль, при этом нисколько ее не упрощая... Есть подозрение, правда, что существуют и прочие, не названные здесь условия философии, которые не менее важны и без которых, возможно, не могут в полной мере состояться ни усилие, ни риск, ни удивление. Именно это ощущение множественности истоков того, что мы, порой слишком громко, именуем мыслью или философствованием, становится одним из мотивов лекций Мераба Мамардашвили по социальной философии, прочитанных в 1981 году в Вильнюсе и озаглавленных «Опыт физической метафизики».
Между тем хотелось бы сказать, что по многим причинам чтение этих лекций сегодня, спустя почти три десятилетия, требует уже совершенно иного типа усилия. Что-то изменилось в самом нашем мире настолько, что сам способ высказывания, на который решается Мамардашвили в 1981 году, кажется почти невозможным. Прошло время, и на дворе иное тысячелетие, произошли грандиозные социальные катаклизмы, в результате которых мы живем не просто в другом обществе, но и не совсем понятно в каком. К тому же открылся целый пласт философской литературы, в советскую эпоху недоступной. Всё это не могло не затронуть наше восприятие и наше понимание текста, который появляется только сейчас. Неожиданно радикальным, почти невозможным выглядит обращение Мамардашвили к таким словам, как «справедливость», «свобода», «добро», «достоинство», «ответственность». Может показаться крайне архаичной апелляция к Платону или Канту, как будто игнорирующая всю социальную проблематику, столь существенную для западной философии XX века. И конечно же, многие вещи невольно прочитываются в контексте того, советского, времени, когда эти лекции были прочитаны... Сам сегодняшний день словно создает серию преград, требующих преодоления, поскольку мало только прочитать данный текст, надо определенным образом обнаружить момент соучастия в том, о чем идет речь. И такое усилие требует неимоверного замедления понимания, почти невозможного для нашего сверхскоростного и прагматичного времени. Но, только вступив в отношение понимания-соучастия, мы получаем шанс увидеть, насколько всё то, о чем говорит Мамардашвили, непосредственно связано как с теоретическими, так и с социальными, да и просто с жизненными вопросами в том числе и времени нынешнего.
Существует, конечно, определенный разрыв между пониманием, которое возникало у слушателей лекций Мамардашвили в семидесятые—восьмидесятые годы, и тем, на которое можно рассчитывать сегодня. Многие, кому довелось слышать Мамардашвили, отмечают особое, почти гипнотическое воздействие, которое он оказывал на публику. Некоторые коллеги философа даже склонны только к этому и сводить его деятельность, порой прямо заявляя о популизме, приблизительности и вторичности всего сказанного Мерабом Мамардашвили. Кто-то до сих пор, даже после выхода множества его текстов, продолжает на этом настаивать. Я думаю, что шлейф зависти и претензий еще долго будет сопровождать любую новую публикацию самого Мамардашвили или ему посвященную, любое упоминание о нем. Его философия существует словно в двух режимах: один — безусловность признания, а другой - постоянное недоверие. И в этом он разделяет судьбу многих других философов XX века, пытавшихся преодолеть академизм, пытавшихся поставить вопросы, требующие пересмотра устоявшихся интерпретаций историко-философских и культурных текстов.
Несмотря на чрезвычайную популярность своих лекций, Мераб Мамардашвили принципиально отличался от современных поп-философов, таких, как Жижек, Гройс, Слотердайк или Агамбен, активно осваивающих медийные среды. Нисколько не пытаясь принизить значение последних, нужно сказать, что они в определенной степени являются эффектом рынка интеллектуальной продукции и в большей или меньшей степени сами рефлексируют свои отношения с этим рынком. Мамардашвили в этом смысле не был популяризатором, но, скорее, по типу выражения был философом-архаистом, позволяющим себе говорить из некоего вакуума, из точки начала мысли, как будто из пространства самой истины. Это завораживало тогда, это продолжает завораживать и сейчас. Однако сегодня всё больше и больше открывается то, как им обустроено это пространство, как мало волюнтаризма в его суждениях и насколько тщательно оговариваются многие положения. Почти никакое его суждение не позволяет закрепить себя за определенными стереотипами, диктуемыми самой эпохой...
Особенно интересны в этом отношении публикуемые сегодня вильнюсские лекции по социальной философии. Именно здесь, как нигде, Мамардашвили интересуют связи и зависимости между устройством общества, его функционированием и тем, что он называет мышлением. Пожалуй, ни в одном другом тексте, ни в одном другом лекционном курсе так прямо и последовательно не утверждается зависимость мышления от включенности в отношения с другими людьми, от того, что он называет «со-общностью» и «со-бытием». Речь в этих лекциях идет не столько об устройстве общества или о социальном порядке (хотя Мамардашвили постоянно касается таких тем, как общественный договор, разделение властей, функционирование государственных институций, - что поражает, если вспомнить, в какие годы всё это говорится...), сколько о том, что является вытесняемым, невидимым условием этого порядка: об общности, которая, по сути, этот порядок разрывает, о тех силах совместного существования людей, силах жизни, которые не сводятся только к функционированию государственных институций и даже того, что называется гражданским обществом. Речь постоянно идет не о законе, не о праве, а о некой странной вещи, которую Мамардашвили называет по-разному — то «форма форм», то «закон законов»: «Мы говорим (в философском языке возможен такой оборот) не о законах, а о законе законов, не о формах, а о форме форм (это нелегко объяснимый смысл). И когда я говорю "протоистория", "протосоциальность", я имею в виду вот это. Это то же самое, что я имею в виду, говоря: закон законов, мысль мыслей, то есть когда мыслью называют не родившуюся мысль, а то мышление, которое нельзя не мыслить, и то, в области чего, как говорили древние, нет ни истины, ни заблуждения» [76] .
76
Наст. изд. С.81.