Оранжевое солнце
Шрифт:
Первым поднялся Дагва, обтерев потное лицо полотенцем, поданным ему хозяйкой, отвесил благодарственный поклон.
Харло начала прибирать на столе, Цэцэг ей помогала. Быстро управились.
— Доченька, я пойду подою коров, а ты отдохни; я тебе приготовила постель.
— Нет, мама, я пойду с тобой, тоже буду доить.
Вернулись, процедили молоко. Сели возле юрты. Небо чистое, шумок над степью, тот легкий, приветливый шумок, который слышится в тихий летний день. Мать и дочь о многом переговорили, но разве может прерваться разговор, если его так долго не
— Мама, а как живут Цого и Дулма? Мы дружили с Эрдэнэ.
— Пустые слова, нет его; ты и с Гомбо дружила...
Цэцэг ближе пододвинулась к матери. «Никогда мать об этом не говорила».
— Съездить бы попроведать почтенных Цого и Дулму, я у них в детстве часто бывала. — Цэцэг прикрыла глаза, ждала ответа матери.
В юрту вошел Бодо, Харло навстречу:
— Дочь твоя не успела в нашей юрте переночевать, уже просится в гости к Цого и Дулме.
— Хорошо бы навестить их, давно не бывали друг у друга. Новость узнал: приехал к ним Гомбо. Ты рассказала Цэцэг о его горе?
— Рассказала. Какое же это горе? Думаю, рад, что глупая телка от него убежала...
— Кому телка, а ему жена. Разве в молодости ты не была телкой?
— А ты не был глупым тарбаганом?
Харло поняла: ручеек их разговора помутнел, ловко направила его в другое русло, иначе Бодо может опрокинуть полный котел обидных слов, а рядом дочь.
— Ребята у Цого хорошие, и Гомбо и Эрдэнэ...
Бодо небрежно махнул рукой:
— Больше уважаю Эрдэнэ. Смекалистый парень; из него вышел бы достойный пастух...
— Отец, не всем же быть пастухами, — осторожно вплела в разговор свои слова Цэцэг, — он прославленный мастер машин...
— Ну, уж и прославленный!..
Теперь сердито взмахнула рукой Харло:
— Все бы так и сидели в юртах! Была бы я помоложе, тоже уехала в город.
У Бодо губы вытянулись:
— В артистки? Хватит язык мучить, дай дело рукам — готовь обед, — и вышел из юрты.
— Что же, мама, не поедем? Отец сердится, кто его обидел?
Обедали молча, не спеша. День прохладный, в степи тишина, скот пасется близко — куда торопиться.
После жирной еды всякий добреет. Бодо, вытягиваясь на мягком коврике, смотрел в верхний просвет юрты. Следя за плавно скользящими по небу мелкими облачками, Бодо глазами торопился за ними по небесной дороге, и приводила она все к той же коновязи, к той же юрте.
Бодо потер лоб, приподнялся, посмотрел на жену и дочь, голос у него устало-ласковый.
— Останусь пасти, а вы, женское племя, поезжайте в гости. Завтра будет у нас Дорж, его и попросим, машина у него новенькая...
— Надолго нас отпускаешь? — скосила глаза Харло и поднесла мужу пиалу, до краев наполненную кумысом.
— Как гостей примут, живите хоть всю неделю...
Юрта Цого и Дулмы одиноко стояла на пригорке, поодаль жилые дома и хозяйственные постройки. Приехали гости в неудачную пору, хозяев в юрте не было. Дорж побежал их искать. Цого увидел машину, крикнул Дулме:
—
Цого, Дулма и Гомбо на лошадях прискакали к юрте. Цэцэг и не замечала почтенных стариков. Перед нею — только Гомбо. Какой же он красавец... Все меняется на свете; встречались в Улан-Баторе, казался он низеньким, ниже своей жены, а тут высокий, прямой, сильный... Лицо чистое, загар ровный, щеки с густо-матовым отливом. И какой быстроглазый... А усики? Как они украшают мужчину... «Гомбо, Гомбо», — шептала она, не замечая, что все в юрте ее слышат.
Гомбо поздоровался с Харло и тут же забыл о ней. Цэцэг для него всегда была привлекательна. Встретились. Чуть бледноватая, стройная, в малиновом дэли, перехваченном синим шелковым поясом; из-под берета черные пряди падают на плечи, глаза красиво щурятся. Вспомнился дедушка. Где он? Помогает Дулме, наливает воду в котел. Когда-то он рассказывал сказку о юной красавице, за которую сражались степные богатыри, и вдруг остановился, долго набивал трубку табаком и продолжал так:
— Не стану описывать красоту красавицы, и слов моих не хватит; закройте глаза, откройте, взгляните на вашу Цэцэг — вот такая же...
Тогда все громко рассмеялись. Сейчас, глядя на Цэцэг, Гомбо подумал: «Дедушка умеет находить красивое у людей». Пока старики расспрашивали друг друга о здоровье, о скоте, о кормах, Гомбо склонился к уху Цэцэг:
— Давай сядем на лошадей, поедем в степь. Помнишь, как мы с тобой...
— Не могу... Лошадь для меня — запретное: у меня сломана нога...
— Что-то я не замечаю...
Они отошли в сторонку. У коновязи гнедая и саврасая лошади, положив головы на гривы друг другу, дремотно закрывали глаза. Цэцэг загорелась:
— Смотри, саврасая, как мой жеребчик, гнедая как твой, нет, как у Эрдэнэ! Помнишь?..
Гомбо, видимо, не вспомнил или не хотел вспоминать. Иное занимало его. Она подошла к нему.
— Дай мне адрес Эрдэнэ, хочу написать ему...
— Не ответит... Военные учения, походы. Адрес прост: почтовый ящик воинской части, номер... запиши. Вот и все.
Цого поднял наполненный вином стакан и запел хвалу в честь гостей. Воздавать хвалу, собирать в букет все степные цветы благожеланий, едва ли умел кто-либо, кроме Цого, торжественно и громогласно. Не успели гости насладиться первыми кусками барашка, в юрту вошел директор племенного хозяйства. Цого повторил благожелание.
...Стол уже поредел, гости пили густой чай с сухим творогом, курили; наступила пора разговорам. Не надо быть слишком умным, догадаться нетрудно, заботы у всех одни — скот и корм. Директор любил говорить длинно. А когда перед ним люди, понимающие толк в племенных овцах, говорит вдохновенно. Получалось: украшают степь не горы и озера, не травы и цветы, а отары овец; умножают богатства Монголии тоже овцы, конечно, племенные. Все знали, что монголы не жили и не живут без лошадей и коров, верблюдов и коз, но, покоренные пламенными словами директора, дружно восхваляли овец. К тому же мясо барашка, приготовленное умелыми руками Дулмы, было неотразимым доказательством.