Орден последней надежды. Тетралогия
Шрифт:
Немедленно арбалетчики начинают смеяться, на все лады обсуждая кривые стрелы и неких хвастунов, что могут только языком молоть. Таким не арбалет надо в руки давать, а ручную мельницу, тогда бы толку вышло намного больше.
Взбешенный стрелок, рыча и плюясь от гнева, высказывает наконец мысль, которая еще минуту назад пришла мне в голову.
– Он жив, тот мерзавец, прячется где-то здесь, в камышах! – кричит обиженный арбалетчик. – Ищите его внимательнее, господа.
– Эй, не твоя ли там бултыхается стрела? – любопытствует кто-то из невидимых мне стрелков.
– Нет, уж я ни за что не промахнусь!
Ноющего пажа подзатыльником провожают в воду, его появление вызывает гомерический хохот. Искомая красная стрела насквозь пронзила довольно крупную рыбину, какую я вообще-то берег себе на обед.
– Рыболов! – стонут от смеха стрелки. – Отважный охотник на селедок! Он в китобои готовится, как руку набьет, так сразу и отправится в океан!
Вдоволь повеселившись, довольная собой компания срывается с места, на берегу вновь воцаряется сонное спокойствие. Когда все стихает, я осторожно убираю руку со рта умирающего англичанина.
– Кто это? – слабо шепчет он. На подобный вопрос так сразу и не ответишь. Я выбираю самый простой вариант.
– Друг, – пожимаю я плечами.
– Где мои спутники?
– Убиты.
– А где мы находимся?
Эк он соскучился по беседе, прямо трехлетний ребенок. Уйма вопросов накопилась, пока бежал от охотников.
– Где, где, – бурчу я, – в пещере, вот где.
Раненый с немалой силой хватает меня за плечо. Хватка у него железная, очевидно, еще один рыцарь на мою голову.
– Пообещай, – требовательно сипит он.
– Чего пообещать?
– Что доставишь письмо по назначению, а там получишь золото, много золота!
– Кому я должен доставить письмо? – Мне и в самом деле любопытно. Если умирающий просит так настойчиво, значит, дело важное.
– Господину Батисту Грандену, мэру города Бурбон.
– Согласен, – просто говорю я. – Где письмо-то?
Как я и опасался, на самом интересном месте раненый замолкает. Отмучился, бедолага. Убедившись, что на сей раз в засаде никого не осталось, вытаскиваю тело на берег, скидываю с себя всю одежду, выжимаю и развешиваю на кустах. Пока теплый весенний ветер и жаркое солнце дружно сушат мои пожитки, я тщательно обыскиваю труп. Искомое письмо в плотном двойном конверте бережно зашито в подкладку камзола. С интересом изучаю текст, по мере того как я вникаю в суть, брови ползут все выше и выше.
В письме нет ровным счетом ничего предосудительного! Зачем тогда англичанам везти мэру крупного города, который поддерживает дофина Карла, письмо от некоего господина Фердинанда к какому-то господину Монтескье? Применен ли здесь шифр, или нечто попроще? Помнится, есть такой детский метод – писать молоком между строк. Внешне ничего не заметно, но если подержать написанное над огнем… Я осторожно беру письмо за кончики, долго держу над разожженным пламенем, ничего не выходит.
– Секунду, – говорю я, аккуратно расправляю конверт из-под письма, подношу получившийся бумажный лист к костру.
Делаю это из чистой дотошности, на всякий случай. Если письмо зашифровано, мне самому никогда не справиться с разгадкой. Но пытаться хоть что-то сделать я просто обязан. А потому медленно проявляющиеся желтоватые строчки на внутренней стороне конверта служат мне заслуженным подарком. С интересом я вчитываюсь в послание, глаза округляются, а челюсть медленно отвисает.
– Значит… – медленно шепчу я.
– …вот что они задумали, – задумчиво отзывается наставник, в пятый раз проглядывая тайное послание. – Весьма любопытно.
Он бережно складывает письмо, безо всякого выражения смотрит на меня. Долго смотрит, минут пять. Не понимаю, в чем тут дело, но сижу спокойно. Может, это у наставника медитация такая, смотришь на приятного тебе человека и с усилием заставляешь себя любить окружающих? Ведь обещал же Господь помиловать Содом и Гоморру, если там найдется хоть десяток праведников, так почему не возлюбить все человечество разом, если уж тебе несказанно повезло с учеником?
– Повтори-ка еще раз, с самого начала, – приказывает отец Бартимеус. По мере очередного пересказа он то и дело задает сбивающие вопросы, уточняет каждую деталь.
Наконец понимаю: меня подозревают в том, что я двойной агент, а якобы перехваченная депеша подсунута, чтобы ввести французов в заблуждение. По окончании трехчасового допроса он отправляет меня в комнату, где я в полном одиночестве провожу остаток дня. Едва завидев кровать, я тут же рушусь на нее как подкошенный, еле успев скинуть одежду. Сплю без задних ног, поскольку по пути к аббатству загнал двух лошадей, последняя пала за две мили до ворот, потому я неплохо пробежался.
Наутро меня вызывают к отцу настоятелю господину Гаспару де Ортону. Пока я монотонно пересказываю все, что случилось, в двадцатый раз, аббат угрюмо молчит. Неподвижен и безгласен присутствующий в кабинете секретарь аббата, мой наставник.
– Почему ты счел это письмо столь важным? – холодно интересуется отец настоятель.
– Потому что от мэра Бурбона требуют немедленно закрыть ворота перед дофином Карлом, – отзываюсь я. – А при известии о взятии Орлеана, какое случится не позже чем через два месяца, немедленно поднять английский флаг.
– Ну и что?
– Похоже, англичане намереваются стянуть крупные силы к Орлеану, а затем взять город одним решительным штурмом.
Гаспар де Ортон пару минут смотрит мне прямо в глаза. Взгляд у него тяжелый, словно таран, крушащий городские ворота. Я не опускаю глаз, хоть это и нелегко.