Орел Шарпа

Корнуэлл Бернард

Пот жег глаза, стекал по спине. Но Шарпу было на удивление хорошо — совсем неподходящее настроение для того, что вскоре должно произойти, однако, глядя на замок, Шарп думал о Жозефине, и почему-то, даже в холодном свете наступившего утра, ему казалось, что он заключил с ней совсем неплохую сделку. Девушка будет принадлежать ему, пока не перестанет в нем нуждаться, а взамен одарит его своей любовью и жизнерадостностью. Ну, а когда договору придет конец? Хороший солдат, так считал Шарп, всегда планирует на несколько сражений вперед, однако сейчас он не знал, что станет делать, когда Жозефина его покинет.

Он

бросил взгляд на Гиббонса. Тот гордо сидел на своей лошади возле роты легкой пехоты. Симмерсон восседал на коне в самом центре каре рядом с генералом, Папашей Хиллом, который в сопровождении штабных офицеров прибыл исполнить свой долг — принять участие в казни. Гиббонс смотрел прямо перед собой, его лицо ничего не выражало. Как только все это закончится, он снова окажется в безопасности, под крылышком любимого дяди. Лейтенант не сказал Шарпу ни единого слова, просто подъехал на лошади туда, где стояла рота, развернул своего скакуна и молча замер на месте. В словах не было никакой необходимости. Шарп чувствовал, как от Гиббонса исходят волны ненависти, — ведь он не только получил тот чин, на который нацелился Гиббонс, но и отнял у него женщину, чем нанес еще более серьезное оскорбление. Шарп знал, что точка в их отношениях еще не поставлена.

Четырнадцать человек, совершивших разного рода мелкие проступки, вышли на середину каре и встали лицом к деревьям. В качестве наказания они должны будут расстрелять дезертиров; солдаты, словно завороженные, не могли отвести глаз от двух только что вырытых могил и грубо сколоченных гробов, поджидавших Мосса и Ибботсона. Двое других пленников умерли ночью. Шарп подозревал, что Партон, батальонный врач, помог этим несчастным отправиться к праотцам, чтобы не заставлять батальон смотреть на то, как двоих смертельно раненных солдат привяжут к деревьям, а потом выстрелами разнесут в клочья их тела.

Шарпу не раз доводилось быть свидетелем казней. В детстве он наблюдал, как повесили какого-то преступника, и помнил взволнованные вопли толпы, когда жертва дергалась и извивалась в судорогах. Он видел, как людей расстреливали из декоративных медных пушек, как их тела становились частью индийской земли, видел своих товарищей, которые умирали под пытками женщин Типпу, видел, как несчастных скармливали диким зверям, сам вешал преступников у проселочных дорог, но чаще всего это были расстрелы, производимые с соблюдением военных ритуалов. Шарп считал, что ни один разумный человек не может наслаждаться подобным зрелищем, но был согласен: иначе нельзя.

Впрочем, эта казнь отличалась от всех остальных. Ибботсон и Мосс конечно же заслуживали смерти, они дезертировали, собирались перейти на сторону врага — наказание было совершенно справедливым. Но сражение на мосту, бесконечные, порки и проклятия, которыми Симмерсон осыпал своих людей за потерю знамени, а теперь еще и эта казнь — батальон считал ее демонстрацией презрения и ненависти сэра Генри к Южному Эссек-скому. Шарп еще ни разу не видел, чтобы солдат переполняло столь сильное негодование.

Вдалеке, пробираясь сквозь толпу британских и испанских зевак, появился отряд военной полиции во главе с начальником, приговоренные к смерти дезертиры и охрана. Форрест подъехал на своей лошади и встал перед Симмерсоном.

— Батальон! Примкнуть штыки!

Из ножен появились штыки, послышался звон оружия, солнечные блики заиграли на клинках. Преступники должны умереть с соблюдением всех правил. Шарп наблюдал за тем, как Гиббонс наклонился и сказал шестнадцатилетнему прапорщику Денни:

— Это первая казнь, в которой вы принимаете участие, мистер Денни?

Юноша кивнул. Он был бледен и взволнован, как и все остальные молодые солдаты батальона.

Гиббонс хихикнул:

— Отличная практика в стрельбе по мишени! Лучше не придумаешь!

— Тише! — сердито крикнул Шарп. Гиббонс хитро улыбнулся.

— Батальон! — Лошадь Форреста шарахнулась в сторону. Майор быстро ее успокоил. — На плечо!

Ряды солдат ощетинились штыками. Наступила тишина.

На приговоренных были брюки и рубашки, все остальное у них отобрали; Шарп предполагал, что их как следует накачали паршивым бренди или ромом. Рядом с дезертирами шел капеллан, до Шарпа доносилось его неразборчивое бормотание, но пленники, которых подвели к деревьям, казалось, не обращали на священнослужителя ни малейшего внимания.

Драма близилась к финалу. Моссу и Ибботсону надели на глаза повязки, и солдаты, готовые привести приговор в исполнение, встали по стойке «смирно». Ибботсон, сын викария, оказался ближе к Шарпу, и тот видел, как быстро-быстро шевелятся его губы. Молится? С такого расстояния Шарп не мог разобрать ни слова.

Форрест не отдавал никаких приказов. Солдатам объяснили, что они должны действовать в соответствии с определенными сигналами, и теперь они повиновались движениям сабли майора.

Неожиданно четко и громко зазвучал голос Ибботсона, отчаяние наполняло каждое его слово:

— Мы ошибались, мы потеряли свое стадо, как заблудшие овцы...

Форрест резко опустил саблю, мушкеты грохнули, тела приговоренных к смерти дезертиров дернулись, а в небо с веток деревьев сорвалась с дикими воплями стая каких-то птиц. Вперед бросились два лейтенанта, держа наготове заряженное оружие, но мушкетные пули сделали свое дело, и развороченные ими тела повисли на веревках; дым от выстрелов начал постепенно рассеиваться.

И тут по рядам батальона пробежал едва заметный ропот. Шарп повернулся к своим солдатам:

— Молчать!

Рота легкой пехоты безмолвно стояла по стойке «смирно».

В воздухе пахло дымом, шум нарастал. Офицеры и сержанты выкрикивали приказы, но Южный Эссекский не намеревался сдаваться, гудение становилось все громче и настойчивее. Шарпу удалось заставить свою роту хранить молчание только силой — капитан вытащил саблю и не сводил с солдат гневного взгляда, — но он ничего не мог поделать с презрением и негодованием на лицах солдат. Эти чувства были направлены не на него, солдаты ненавидели Симмерсона, а полковник, находившийся в самом центре каре, резко дернул поводья и дико взревел, требуя тишины. Солдаты не подчинились. Сержанты принялись колотить тех, кто, по их мнению, издавал самые громкие звуки, офицеры отчаянно орали на свои роты, шум становился все сильнее, британские солдаты из других соединений, стоявшие за спиной батальона и пришедшие из города поглазеть на казнь, радостно вопили, поддерживая возмущение своих товарищей.