Орельен
Шрифт:
— Какие глупости! Он же художник…
— Художник тоже мужчина. Ко мне вы, скажем, пришли бы или нет?
— Вы-то ведь не художник… Это совсем другое дело, впрочем, возможно и пришла бы…
— Пришли бы!
Внезапная бледность покрыла ее лицо, как будто она вспомнила что-то, о чем забыла, совсем забыла, забыла уже давно.
— О нет, нет!
— Почему же нет?
— Потому что это вы… я пошла бы к кому угодно, но только не к вам.
Орельен упивался горьким млеком своей победы. Значит, существует весь остальной мир, и в этом мире для нее существует он.
— Вы придете ко мне, — повторил он.
— Возможно, когда-нибудь и приду…
— Сегодня…
Береника отрицательно покачала головой, и Орельен понял, что чуть было не загубил все. Нежно сжав маленькую ручку, он попросил прощения.
— Кроме того, на улице Цезаря Франка живет не Замора, а одна его приятельница, — пояснила Береника.
— Миссис Гудмен? Я ее знаю. Очень красивая дама.
— Приходите за мной к пяти часам.
— Только к пяти!
— Хорошо, можете прийти чуточку пораньше! Замора хочет выставить мой портрет на своей выставке, вернисаж уже объявлен, вы слышали? Не совсем обычный вернисаж, он откроется в полночь.
— Ненавижу этого человека, терпеть не могу его живопись… Он из вас такое чудовище сделает и по какому, в сущности, праву…
— Пожалуйста, не надо, не будьте таким, как все!
Что это значит «как все»? Этих слов было больше чем достаточно, чтобы окончательно его смутить. Новыми глазами увидел он эту хрупкую женщину. Что значит «как все»? Она-то не сказала, что и с ней тоже все это происходит впервые в жизни… Вообще ничего не сказала. Ведь и он знал женщин, множество женщин. Ну и что же? «Как все». Ничего не зная, он создал себе образ несуществующей Береники, который никак не вязался с этими двумя словами, стрелой вонзившими в него. Его подхватил шквал ревности.
— С каким бы наслаждением я уничтожил все ваше прошлое, — сказал он.
— Почему? Тогда мне нечего будет вам рассказывать, нечем жертвовать ради вас.
О, что бы ни отдал он за одно это слово, что бы ни выстрадал! Орельен выпустил пальцы Береники и поднес обе руки к лицу, прикрыл ими глаза, прижал ладони к векам. Просто немыслимо было вынести одновременно и яркий свет и эти слова. Он услышал голос Береники:
— Вы придете, вы придете за мной на улицу Цезаря Франка?
Неужели она сомневалась в этом? Орельен расхохотался. Береника удивленно взглянула на него. Он спросил:
— Мне хотелось бы спросить вас… вот вы только что сказали, что нынче вечером вы чувствовали себя счастливой. Скажите, могу я верить, что в этом есть и доля моей заслуги, простите… Разрешите мне верить в это?
Теперь рассмеялась Береника. Тогда, подняв глаза, он встретил ее взгляд и сказал:
— Я вас люблю…
Береника почувствовала как бы двойной удар — от слов и взгляда. Она беспомощно откинулась на спинку стула. Зябко повела плечами таким знакомым Орельену движением. Ничего не ответив, она молча вертела в руках сумочку, вышитую по голубому с золотом фону большими розовыми цветами. Затем под столом сцепила руки, и ее быстрый жест пронзил сердце Орельена: он догадался, что она повернула на пальце обручальное кольцо, и понял, где были ее мысли… Теперь он верил только в эти три слова, которые сейчас впервые сорвались с его губ, верил в это таинственное имя, которое вначале одно лишь и нравилось ему в ней. Он повторил:
— Я люблю вас, Береника.
Она вслушивалась в эхо этих слов, стараясь его продлить. Правой рукой она прикрыла левую. Орельен глядел, как взволнованно подымается ее очаровательная, небольшая грудь. И изменившийся до неузнаваемости голос нарушил тишину:
— А теперь мне пора уходить… Уже поздно. Пора…
— Береника!
— Будьте же благоразумны, Орельен… Так лучше, поверьте мне… так лучше.
— Только не так!
— Почему же? Что можем мы сказать, друг мой, можем сказать после того, что вы сказали мне? Все будет мелким… Прошу вас… Пощадите меня.
— Вы мне не верите Я еще ни разу никому не говорил этих слов.
— Дайте мне уехать, отпустите меня… мне необходимо побыть одной, подумать. Долго-долго думать. Позвольте же мне унести с собой мое сокровище…
— Береника!
— Нет, не говорите больше ничего!
— Вы мне еще ничего не ответили…
— Мне незачем вам отвечать…
— Вы меня любите?
Береника поднялась с места.
— Пойду к машине. Нет, не провожайте меня. Сейчас мы просто не можем остаться вдвоем в автомобиле… Будьте же благоразумны. Не надо портить такой вечер. Я никогда, никогда его не забуду. Простите, что по моей вине вам придется в такую погоду брать такси… Простите…
И, не дождавшись, пока Орельен расплатится по счету, она направилась к выходу. С непокрытой головой он пошел вслед за ней. Сидящие за столиками оглядывались на них, и, когда захлопнулась дверь и они очутились на улице в сопровождении грума, несшего над ними большой красный зонт, когда они очутились на улице, где их сторожила тишина и любовь, они оба вдруг осознали, что фоном всей предыдущей сцены служила музыка и все это было как легкое опьянение, и, только когда оно рассеивается, понимаешь, что ты был пьян, — фоном сцены служила грустная песенка дешевого пианино, набор романсов с непонятными иностранными словами, и все же, следуя их ритму, бились два сердца.
Береника открыла дверцу машины, разбудила шофера. И, когда машина уже тронулась с места, Береника повернулась к Орельену и прошептала:
— Спасибо…
XXVII
Снег и ночь. Снег и ночь. Подняв воротник пальто, глубоко засунув руки в карманы, Орельен слегка ссутулился под невидимым бременем мысли и побрел туда, куда вела его улица Пигаль; шел он крупными, медленными шагами, с удовольствием погружая черный лак туфель в белизну снега. Пустынная темная улица. Только к концу она просыпалась ото сна, там, где сверкающие вывески магазинов буравили тьму.
Ни за какие блага мира он не вернулся бы домой, не лег бы спать. Поэтому он круто повернул, в противоположную от острова Сен-Луи сторону и решительно направился туда, куда влекла его давнишняя привычка, туда, где дотлевали последние уголья огромного парижского костра, в тепле которых смолкнет боль его тайны, как некогда стихала боль его одиночества… Что будет дальше, он не знал. Успел условиться только о встрече на улице Цезаря Франка. Сегодняшний вечер одним махом стер все его прошлое. Что-то придет на смену? Пока еще ничего, но этот вечер был, и это уже много. Тот, кого никогда не уязвляла своим жалом любовь, не поймет Орельена, не поймет, что жизнь Орельена начинается заново. Нет, пожалуй, на свете более сильного чувства, подобного внезапному порыву ветра, чем это неожиданное обновление человека, только что сказавшего женщине: «Я вас люблю». В то же время Орельен обрел уважение к самому себе. Его существование оправдано, более того — узаконено. Теперь понятно, откуда шла вся эта нерешительность, эти бесцельные блуждания. Оказывается, он просто ждал этой минуты. Ему требовался смысл жизни. Должно быть, в глубине души он твердо знал, что рано или поздно Береника придет… и она пришла. А до того времени было бы просто рискованно направлять свою жизнь в какое-нибудь определенное русло: вдруг оно прошло бы мимо Береники? В конце концов бытие Орельена определялось двумя словами: была война и была Береника… Что перед ними эти три кризисных года! Теперь он стал настоящим мужчиной, у него есть цель в жизни и нечто еще более высокое — любовь… О, как странно звучит это новое для него слово среди снежной тишины. Он повторил полным голосом: «любовь».