Оренбургский владыка
Шрифт:
— Точно сказать не могу, хотя догадываюсь: Дутов стал опасен китайцам.
— Почти угадал. Но они не боятся Дутова. Дело в другом — китайцы хотят перекрыть атаману отход к ним в Китай, если тот ввяжется с нами в боевые действия и проиграет. А он, судя по всему, обязательно ввяжется — по письму хорошо видно, как он петушится и усиленно готовится к нападению. Китайцы покумекали и решили, что ссорится с нами им совсем не резон. Замечу, Касымхан, мобилизации не подлежат дунгане и тарачинцы [70] .
70
Дунгане — народ, проживающий в Киргизии, южном Казахстане и Узбекистане. Также в КНР проживает более 9,8 млн китаеязычных мусульман хуэйцзу, которых часто относят к той же национальности. Тарачинцы — одна из малых монгольских народностей.
— В общем, обстановка накаляется…
— Совершенно верно. Четыре дня назад китайские представители выезжали на границу, обследовали, насколько она надежна. Это тоже показательная штука. И еще. По моим сведениям, атаман ищет подходы к опиуму, хранящемуся у нас на складах и Джаркенте…
— Такие сведения привез и Еремеев.
— Верно. Это свидетельствует о том, что никаких особых денег атаман не имеет и помощи ни от кого, кроме как от генерала Багича, не ждет. А деньги и помощь ему ой как нужны.
Чанышев согласно качнул головой.
— В общем, понятно одно: надо ускорять ликвидацию атамана. Не будет Дутова — не будет и этой головной боли. — Касымхан побарабанил пальцами по столу.
— Молодец, товарищ Чанышев! — громко воскликнул начальник регистрационного пункта. — За что я тебя люблю, знаешь? За сообразительность.
Чанышев потрогал усы и ничего не сказал Давыдову. Конечно, ускорить ликвидацию атамана нужно, но и торопиться тоже нельзя, — операция может сорваться. Тогда ни Чанышеву, ни Давыдову голов не сносить.
На улице стоял ноябрь. Холодный ноябрь двадцатого года.
Через несколько дней в кабинет Чанышева в Джаркенте постучался красноармеец в обмотках, с самодельными костылями, — судя по всему, он только что выписался из госпиталя. Войдя в кабинет, красноармеец оглянулся подозрительно, словно бы проверял, есть у здешних стен уши или нет, и сказал:
— Я от Александра Ильича.
Чанышев оценивающе оглядел красноармейца:
— Письмо есть?
— Есть.
— Давай сюда, — протянул руку Чанышев.
Красноармеец полез за пазуху… Письмо действительно было от атамана, написано его рукой, — Дутов просил пристроить своего агента по фамилии Нехорошко куда-нибудь в советское учреждение на неприметную должность. На следующий день в милиции появился новый писарь. По фамилии Нехорошко. У Чанышева теперь работали уже два агента атамана — Еремеев и Нехорошко.
Проезжая по крепости на экипаже, Дутов неожиданно заметил плечистого господина, с откровенным любопытством
Наряжен господин был так, как никто в крепости, наверное, не наряжался: в старую генеральскую шинель с красными отворотами и споротыми погонами. Давно не стиранный клетчатый шарф не скрывал шею, покрытую синеватой куриной кожей.
На ногах незнакомца красовались роскошные отлитые из чистой гутапперчи, американские галоши яркого оранжевого цвета, кое-где испачканные грязью. На голове вороньим гнездом торчала нахлобученная по самые уши старая шляпа, украшенная дыркой. И если лицо этого диковинного господина мало о чем говорило Дутову, то галоши, похожие на гусиные лапы, мигом вернули его в прошлое, в Оренбург пятнадцатого года и в Петроград семнадцатого, напомнив об одном из борцов, на чьем поединке Дутов когда-то присутствовал.
— Святой отец, — атаман толкнул локтем сидевшего рядом отца Иону, — того казаки стали звать совсем не по праву «святым отцом», но Иона против этого не возражал, — а, святой отец!
Отец Иона, клевавший носом после бессонной ночи, — пришлось выяснять у одного казака, где тот взял красные листовки, отпечатанные в городе Верном, — дернулся, вскинул голову и обвел мутными глазами пространство.
— Я весь внимание, Александр Ильич, — слазал он.
— Глянь-ка на это чучело, — попросил Дутов.
— Какое чучело?
— Вон, у хлебной лавки стоит.
Отец Иона оценивающим взглядом окинул бывшего борца.
— Ну?
— Лазутчик ведь. Присмотри за ним!
Лицо у отца Ионы дрогнуло, смуглые полные щеки посветлели, веки опустились на глаза. Впрочем, сквозь реденькие, кокетливыми запятушками загнутые ресницы пробивался наружу острый колючий свет, — несмотря на внешнюю сонливость, отец Иона всегда находился начеку, все видел и все слышал.
— Угу, — произнес он едва различимо, в себя.
Вечером бывшего борца пытали, стараясь выяснить, какое же задание он получил от красных комиссаров, что ему надо в Суйдуне. Но борец молчал. Он и сам не знал, если откровенно, что ему надо в крепости. Забрел он сюда в основном ради любопытства, красных комиссаров в глаза не видел, хотя слышал про их кожаные тужурки, да про маузеры, но это совершенно не имело отношения к нему, к борцовскому ковру и к цирку. Отец Иона внушал тихим ласковым голосом:
— Ты должен уразуметь, что я с тебя шкуру сниму с живого, но правды добьюсь… Говори, что тебе наказали красные комиссары?
Борец с трудом шевелил челюстью, слизывал языком кровь с губ и отрицательно качал головой:
— Я не знаю никаких комиссаров… Поверьте мне! Честное слово!
— Зачем ты сюда приехал? Что тебе надо в Суйдуне?
— Цирк… — борца трепала одышка, внутри сидела боль, скручивала его в веревку, ему хотелось сейчас одного: заползти в угол этого темного вонючего помещения и затихнуть там. — Цирк… — горло, грудную клетку ему здорово трепал кашель, борец гхакал так, что у него чуть зубы не вылетали.