Орфей
Шрифт:
— Да. Извините. Я слушаю вас, Михаил Александрович.
Вот так впервые рядом с упоминанием моей персоны было произнесено слово «Мир» с большой буквы. Все-таки, что бы потом ни говорилось мне или обо мне, считал и продолжаю считать собствен ную персону слишком незначительной для такого соседства. Я не кокетничаю сейчас. Перевозчику, конечно, виднее, но я позволю себе остаться при своем мнении. Это не исключает самой глубокой благодарности, которую я испытываю к нему. И не я один.
А тогда кончались
— Ах, легко мне, Игорек, сейчас, так, знаешь… легко. Спасибо, миленький.
— Как груз с души, а?
— Дурачок миленький. Вовсе не «как груз». Не смей так говорить. У женщин это совсем по-другому.
— Вот удивительно. И как это у женщин, расскажи. Представления не имею. Или уже забыл.
— Дурачок. У женщин это… Ну вот ты говоришь, книжки писал. Вот напишешь ты книжку, хорошую-прехорошую, интересную-преинтересную, чтоб все тебе завидовали, потому что так не могут. Бывало у тебя так?
— Нет. Так ни у кого не бывает. И не будет. И слава Богу. Не написать никому такой книжки, чтоб прямо все-все завидовали.
— А сказки?
— Ну разве что сказки. Только это самое трудное.
— Хочешь, я тебе про травки расскажу, я ж темная, только про травки и знаю, чему меня бабушка научила. Вот смотри, уже рассвело, видно. Это толокнянка, медвежье ушко, «ува урсу» по-латыни. Она от воспаления мочевого пузыря. У тебя не воcпаленный мочевой пузырь? А за седьмым номером я нашла…
— У коттеджей есть номера?
— Должны были быть когда-то. Если от Ворот считать, твой — четвертый, мой — одиннадцатый. Это ж какие-то бывшие дачи.
— С таким-то забором? С такими Воротами и такими порядками?
— Не всегда же здесь были такие порядки… Ну, я не знаю, я так думаю просто. Смотри, а это девятисил, хотя правильно — девясил, но я его называю, как бабушка называла. Он и от живота, и от кашля, и от всего…
— Не боишься, увидят нас тут?
— Кому видеть, они дрыхнут до полудня.
— Если ты не хочешь пустить меня в дом, отчего мы не можем пойти ко мне? Почему вы такие закрытые? Уж друг от друга-то. Почему вы…
— Почему ты так много задаешь вопросов? Зачем?
— Сдаюсь. Дурная привычка. Слушай:
I have six honest serving-men,They taught me all I knewTheir names is What, and Why and When,And How, and Where, and Who [1]1
Киплинг
— Ух, ты, мой умненький. Что это?
— Это детский стишок. Я читал его в пятом классе на вечере английского языка. У нас была прекрасная англичанка. Учителей иностранного или ненавидят, или любят до безумия. Они какие-то особенные… Мы любили.
— А у нас была школа за семь километров, и в большую воду было не дойти.
— Роль у меня сейчас такая — вопросы задавать. Я пока тут такой мятушийся герой.
— Ты — герой?
— Не похож? Хотя, пожалуй. «Герой» в дословном переводе с греческого — «действующий сильно». А я пока только на латинское «персонаж» и тяну.
— Да, мы персонажи. Вместо горизонта — забор, вместо времени — часы кормежки, вместо Царствия Небесного — Ворота. Вместо любви — случки.
— Сказано сильно. Только уж больно мрачно.
— Не хочешь ты Про мои травки слушать. Послушай тогда про девочку.
— Какую девочку?
— А вот жила-была девочка. Маленькая. И родителей у нее не было. То есть были, конечно, но она их никогда не видела. А жила у бабушки, которая девочку растила и уму-разуму учила. И даже кое-чему сверх того. Бабушка была не очень старой, но совсем-совсем седой, потому что у нее была тяжелая жизнь. Хотя девочке она про это ничего не рассказывала.
— Она была доброй?
— Конечно, как все бабушки. Правда, ко всем остальным людям она была не очень-то доброй. Наверное, она имела на то свои причины, и поэтому они с девочкой жили вдали от всех. Только летом в их деревню из пяти пустующих домов приезжали дачники. Но кому надо было, находил дорогу в любое время.
— Надо было? Кому?
— Ну… У кого что. У кого болезнь, у кого пропажа. У кого просто душа не на месте. Кому приворожить, кому про то, что ждет, рассказать. А кому и… сглаз навести.
— И бабушка наводила?
— Могла. Она говорила девочке: это не наше дело, хотят себе и другим добра — будет добро. Захотят зла — будет им зло. Не наше дело, говорила бабушка.
— Девочке?
— Ну да, да, девочке. Другой девочке, не мне. У той девочки вот здесь за ухом была большая приметная родинка, как земляничина. Точь-в-точь как у бабушки, и бабушка говорила, что и у ее бабушки была такая же. Знак, которым отмечались все женщины в их роду через поколение
— Слушай, прямо сказка. Вот кому бы их писать.
— Сказка и есть. Я же тебе сказку рассказываю, ты разве не понял? Видишь, у меня за ухом ничего нет. Смотри, я могу передумать и ничего не скажу.
— Тогда, как в сказках полагается, спрашиваю: а дальше?
— Дальше так. Прошло время, и девочка выросла. Бабушка, конечно, научила ее уму-разуму, и немножечко сверх того, но ведь не могла же девочка всю жизнь прожить в лесу? Она тоже хотела быть образованной, умненькой, как вот ты, увидеть разные страны, встречаться с разными умными и добрыми людьми, говорить на разных языках…