Органист из Пониклы
Шрифт:
Тише, панна, не плачь же...
И сейчас, вспоминая в ночи дневное веселье, он наигрывал "Мой зеленый жбан" и улыбался, насколько можно было улыбаться губами, дующими в гобой. Но мороз был сильный, и губы у него примерзали к мундштуку инструмента, а пальцы совсем онемели, перебирая клапаны. Вскоре он перестал играть и пошел дальше, немного запыхавшись, и лицо его окуталось паром его дыхания. Он только сейчас понял, что снег на лугах глубже, чем на проезжей дороге, и что нелегко вытаскивать из него такие длинные ноги. Кроме того, на лугу кое-где были впадины, незаметные под давно завалившим их снегом, и переходить их приходилось, увязая в снегу по колено. Клень пожалел, что сошел с дороги, потому что там ему могла бы встретиться какая-нибудь подвода до Пониклы.
Звезды мерцали все ярче, мороз становился все крепче, а пан Клень даже вспотел, так он устал. Когда же временами поднимался ветер и проносился по лугу к реке, ему становилось очень холодно. Он снова попытался играть, но, когда губы были заняты, уставал еще больше.
Его начало охватывать чувство одиночества. Кругом было так пусто, тихо и глухо, что даже странно было. Б Поникле его ждал теплый дом, но он хотел думать о Заграбье и говорил себе: "Олька идет спать, но там, в комнате, слава богу, тепло". И от мысли, что Ольке светло и тепло, радовалось честное сердце пана Кленя, хотя самому ему было темно и холодно.
Луга кончились, наконец, и начались пастбища, местами поросшие можжевельником. Пан Клень был уже так измучен, что ему хотелось сесть и отдохнуть под первым попавшимся укромным кустом. Но он подумал: "Замерзну!" - и пошел дальше. К несчастью, возле можжевеловых кустов, как и у плетней, иногда наметает большие сугробы. Клень, миновав несколько таких сугробов, так обессилел"; что, наконец, сказал себе: "Сяду. Если не усну, то и не замерзну. А чтобы не уснуть, еще сыграю "Мой зеленый жбан".
Он сел и снова начал играть, и снова слабый голос гобоя прозвучал среди ночной тишины в снегах. Но веки Кленя слипались все больше, и звуки "Зеленого жбана" постепенно слабели, затихали и умолкли, наконец, совсем. Однако он боролся еще со сном, сохранял еще сознание, думал еще об Ольке, но в то же время все больше чувствовал себя покинутым, одиноким, как будто забытым, и он удивился, что нет с ним Ольки в эту ночь, в этой глуши. Он начал бормотать: "Олька, где ты?" А потом позвал ее: "Олька!" И гобой выскользнул из его онемевших рук.
Наутро заря осветила Кленя. Он сидел на снегу, гобой лежал у его длинных ног. На посиневшем лице его застыло удивление, и в то же время он как будто заслушался в последний раз песенки "Мой зеленый жбан".
1893