Оригинальная пара
Шрифт:
Она не могла говорить. Она смеялась и плакала в одно и то же время. А Первушин совсем оробел. Он глядел на нее своими большими, кроткими глазами и точно не понимал, во сне ли все это или наяву.
У Первушиных, казалось, наступил новый медовый месяц. Надо было видеть, как ухаживала за ним Зоя Михайловна! Нечего и говорить, что она не отходила от него ни на шаг. Но бедняк уже слег. Изнурительная лихорадка уложила его в постель. Лучшие доктора были призваны к нему; они стучали в грудь и скверно качали головами.
Зое Михайловне они ничего не сказали,
Я сидел у себя в комнате, когда ко мне заглянула Зоя Михайловна.
– Ну, что, что они сказали? – едва выговорила она, со страхом заглядывая в мое лицо.
Я обнадежил ее, как умел. Она тихо взяла меня за руку и с умоляющим видом спросила:
– Вы правду говорите? Он будет жить? Ведь будет?
– Конечно.
Она ушла от меня с надеждой.
А Первушину с каждым днем становилось хуже; он подолгу забывался, силы, видимо, оставляли его; доктор ездил два раза в день и, уезжая, предупреждал меня, что дело скверное.
Грустная тишина была в комнате больного. Первушин, исхудалый, без ропота, без жалоб, лежал на своем диване. Зоя не оставляла его ни на минуту и все время проводила около мужа; она сама похудела, осунулась, глаза ввалились. Я предложил было заменить ее, но она решительно отказалась. Первушин молча глядел на Зою своим кротким взором, и на лице его была такая счастливая улыбка…
– Знаешь ли, о чем я тебя попрошу, Зоя, милая моя! – как-то однажды сказал он.
– О чем, голубчик?
– Попроси Ивана Петровича написать телеграмму Наташе. Пусть Степанида снесет. Я бы желал видеть сестру.
– Еще бы, сейчас! – проговорила Зоя и вдруг испуганно прибавила, – а тебе разве хуже… ты…
Она боялась досказать.
– Нет, Зоя, мне лучше. Ты не пугайся, милая моя. Мне просто хочется взглянуть на Наташу. Я верю, что я буду жить, мне хорошо.
Но он вдруг закашлялся, беспомощно прижимая маленькие руки к своей впалой груди.
– Все это пройдет, – опять заговорил он. – Я так счастлив, так счастлив… как же не жить? За что умирать? – шептал он, протягивая прозрачную руку Зое.
Зоя тихо сжимала ее в своей, а сама отворачивалась, чтобы скрыть слезы.
Когда телеграмма была написана и отправлена, Первушин, видимо, обрадовался.
– Вы увидите, – обратился он ко мне, – какая Наташа славная. Ты, Зоя, полюбишь ее. Она добрая. И ты ведь добрая!
Но что сделалось с Зоей? Она глухо рыдала, припав к руке Первушина.
– Зоя, что с тобой, что?.. – растерянно спросил он.
– Простишь ли ты… меня?..
– Простить? – он кротко улыбнулся. – За что тебя простить, глупенькая? Не плачь же. Мы будем счастливы, уедем отсюда с Наташей в деревню. Там хорошо так. Много воздуха, лес, цветы.
И Первушин начал мечтать о том, как он начнет новую жизнь, как он поедет.
– Еще неделю, другую, а там и поедем, правда?
А голос его все слабел и слабел. Ему было трудно говорить много. Он задыхался.
Зоя сидела, как убитая.
Наступил вечер.
– Какой чудный сон, Зоя! Зоя, ты здесь?
– Я здесь.
– Где ты, Зоя, Зоя, Зоюшка! – жалобно спрашивал он.
Она нагнулась к нему, но он ее не узнавал и все повторял:
– Зоя, Зоя… не оставляй меня.
Зоя едва удерживала рыдания.
Скоро больной пришел в себя. Ему стало значительно лучше. Он присел на постели, попросил чаю и так бодро говорил, что Зоя стала надеяться.
– Видишь, мне совсем хорошо. Завтра, пожалуй, и встать можно, Иван Петрович? А ты, Зоя, усни, голубушка! Ты устала. Экая славная ты натура, Зоя, золотое сердце какое у тебя!
Первушин попросил есть и сказал, что теперь уснет.
Скоро он заснул.
– Ему лучше, правда? – шепотом спрашивала меня Зоя.
– Гораздо. Вы отдохните-ка.
Она села в кресло и скоро заснула, взяв с меня слово, что я ее разбужу, как только больной проснется.
Первушин спал до утра. Но утром он стал метаться. Я разбудил Зою. Она едва успела подбежать к постели, как вдруг Первушин приподнялся, открыл рот, жадно глотая воздух, опустился, тяжело прохрипел, вытянулся – и в комнате водворилось мертвое молчание.
Зоя бросилась к нему, заглянула в глаза. Они кротко глядели по-прежнему. Я тихо отвел ее от трупа. Она не противилась и послушно отошла. Я закрыл покойнику глаза.
Я занялся распоряжениями насчет похорон. Зоя ничего не могла делать; она сидела целые часы молча. Она точно окаменела. Печальное выражение застыло у нее на лице, да так и осталось. Она не выронила слезинки и, когда о чем-нибудь ее спрашивали, отвечала автоматически.
На третий день приехала Наташа. Покойный недаром ею восхищался. Она вошла веселая, здоровая, свежая (мы не упоминали в телеграмме, что брат болен), но, когда увидала наши лица, бросилась прямо в гостиную и припала к брату.
С Зоей она обошлась холодно. Но Зоя, казалось, ничего не замечала и по-прежнему сидела у себя в комнате. На похоронах Зоя шла молча, опустив голову. За это время она постарела. Она была по-прежнему хороша, но горе уж наложило на нее свою печать.
На другой день Степанида пришла ко мне и объявила, чтобы я искал себе квартиру.
– А Зоя Михайловна?
– Мы уезжаем. Продадим только вещи.
– Куда?
– Не знаю, – печально ответила Степанида.
В тот же день в квартиру стали являться покупатели: маклаки [7] , еврейки, и через день квартира опустела. Зоя Михайловна продала решительно все: мебель, вещи, все свои платья.
7
Маклак (устар.) – посредник при мелких торговых сделках, перекупщик.