Орленев
Шрифт:
сквозь любой грим, при всей виртуозности их техники перевопло¬
щения. Что бы Орленев ни играл, он всегда и на всем откладывает
«свой орленевский отпечаток». Это прежде всего он во всей своей
сути, но меняющийся в бесконечном развитии его тем и исповеди.
В «Уриэле Акосте» не было этого движения. Со стороны никто не
назовет эту роль неудачей, для него — она хуже всякой неудачи.
С этого времени ему становится все трудней находить новые
роли,
он уже основательно разработал. Браться за Чехова уже поздно
и еще рано, первая волна увлечения его пьесами прошла, новая
наступит много лет спустя. К Горькому он не знает как подсту¬
питься. Модный Метерлинк вовсе ему чужд. Современная отечест¬
венная драматургия отпугивает его либо своей надуманностью
и кликушеством, либо непристойным духом торгашества. Он не
знает, что играть, из чего выбирать, и объясняет свою нереши¬
тельность в те годы «великого кануна» традиционностью своего
искусства, и хочет какое-то время переждать и осмотреться. Пока
что его энергия находит приложение в двух разных областях —
ему все-таки удается организовать театр для крестьян, и он увле¬
кается новым искусством так называемых «кинемодрам», где
пытается соединить театральное представление со специально от¬
снятыми кинокадрами.
В начале 1913 года Орленев купил небольшой участок земли
с домом из четырех комнат в Бронницком уезде Московской гу¬
бернии, поблизости от станции Востряково Рязано-Уральской
железной дороги,— ничем не примечательный хуторок в живопис¬
ной местности, как бы самой природой предназначенной для те¬
атра под открытым небом: посредине большая площадка и над ней
расположенные амфитеатром склоны холма. Весной, как только
сошел снег, он с помощью нескольких рабочих стал строить эст¬
раду из теса, окружив ее тремя деревянными стенами, задрапиро¬
ванными мешковиной в один тон, потом повесили изготовленный
по его чертежу парусиновый раздвижной занавес. («Все было
просто и изящно»,— отмечают очевидцы, и, хотя Орленев пригла¬
сил из Москвы специального декоратора, спектакли в Вострякове
шли в сукнах, только с самой необходимой бутафорией, ни в чем
не нарушая строгости вкуса.) Параллельно он вел репетиции
с небольшой группой актеров; это был для них и летний отдых,
и сезонная работа с натуральной оплатой — квартира в деревне,
хороший стол и немного денег на личные расходы.
Необычной была и реклама, оповещавшая о спектаклях. Еще
в Америке Орленев говорил Вронскому,
щего крестьянского театра не годятся: надо привлечь внимание
чем-то небывалым, и на всякий случай купил какую-то пеструю
индейскую материю. Теперь эта покупка пригодилась, он отыскал
двух подростков, нарядил их в костюмы индейских племен по
Фенимору Куперу, повесил на спину плакаты, приглашающие
посетить бесплатные спектакли, посадил на осликов, украшен¬
ных яркими лентами, и отправил в соседние деревни. Живая
реклама возымела действие. В воскресенье 16 июня 1913 года,
в день открытия театра, собралась толпа зрителей: по подсчетам
Тальникова их было человек пятьсот, по подсчетам Николая Со-
едова (на газетный очерк которого ссылается Орленев в своей
книге) и артиста Михайлова — около двух тысяч. Перед началом
спектакля, за закрытым занавесом, когда публика уселась на
длинных скамьях у сцены и на холме, спускающемся наклонной
террасой, Орленев завел граммофон без рупора (техническая но¬
винка, которую он недавно приобрел) и поставил пластинку, на¬
петую Шаляпиным: «Ныне отпущаеши». Это было вроде молеб¬
ствия, все встали, акустика была отличная, голос Шаляпина зву¬
чал завораживающе. Началось действие, и здесь для открытия
театра шла хорошо знакомая нам пьеса «Горе-злосчастье».
Зрители разных поколений смотрели старую пьесу очень вни¬
мательно и спокойно вплоть до момента кульминации в третьем
акте, когда Рожнов, эта «ветошка жалкая», доведенный до край¬
ности, выходит из себя и бросается на своих мучителей. «В этот
момент в публике произошло нечто невообразимое,— вспоми¬
нает участник спектакля М. Н. Михайлов.— Послышались крики,
возбужденная толпа устремилась с кулаками на сцену, чтобы
защитить обиженного человека. Пришлось прервать действие,
задернуть занавес и долго уговаривать возмущенных зрителей,
что перед ними не настоящая жизнь, а пьеса, разыгранная
актерами» 40. Эти голоса жизни, ворвавшиеся в театр, воодуше¬
вили Орленева, и он говорил, что «никогда не играл с таким
подъемом», как в тот июньский день.
Повторение «Горя-злосчастья» было назначено на следующее
воскресенье, но московские власти, узнав о таком скоплении на¬
рода и шумных демонстрациях во время спектакля, запретили
его, не вдаваясь в мотивы запрета. Орленев пытался опротесто¬
вать это решение в Москве и ничего не добился. И тогда по со¬