Орлы смердят
Шрифт:
Орлы, которых он отогнал ранее, не появлялись, и он сожалел об этом. Он хотел бы увидеть их у своего изголовья и дать им наставления относительно своих похорон. Через какое-то время он вновь пополз по крыше. Думаю, он стонал, но я в этом не уверен. Поверхность крыши была усеяна осколками, металлическими гранулами и ядовитыми спорами, рассыпанными врагом, и время от времени Леонал Балтимор натыкался на свои собственные следы, на следы своего собственного кровавого ползания. А еще, разумеется, были орлиный помет и перья, которые не снесло воздушной волной от самолетов и взрывов, также как высохшие или еще влажные комки пищи.
Теперь Леонал Балтимор уже не смотрел в небо. Его лицо было обращено вниз, и время от времени его щеки и уши терлись о расколотый цемент и остатки перьев. Некогда он питал симпатию к орлам, но, с тех
Он просил у них прощения за то, что, по приказу нанимателей, мешал их дикому существованию, сбрасывал вниз построенные ими гнезда, разбивал их яйца. Он объяснял, что лишь жажда наживы привлекла его на эти высоты, куда никто не отважился бы забраться.
— Доллар в неделю, — повторял он. — Сумма солидная. Этим они меня и прельстили.
Когда вечер начал подсинивать поверхность мироздания, орлы вернулись на крышу. Леоналу Балтимору казалось, что он все еще может видеть облака и говорить. Он перевернулся навзничь; его глаза действительно были открыты. Облака укрупнились, но не обещали дождя в ближайшие часы. Леонал Балтимор пошарил в кармане штанов, чтобы выудить оттуда монету, которую хотел дать орлам, но среди своей плоти и примешанной к ней ткани не обнаружил никакой наличности.
Он угадал присутствие орлов у своего изголовья, и это принесло ему облегчение.
Он выразил желание вверить им проведение своих небесных похорон. Он извинялся, что не может заплатить, хотя и удивлялся утрате долларовой монеты, которая, должно быть, закатилась куда-то на крыше. Он советовал им хорошо поискать под обломками и давал разрешение, при необходимости, порыться в его карманах. Где-то же она должна быть, эта монета.
Орлы не слушали его. Они ковырялись в теплой плоти его живота, прыгали у его ног, хлопали над ним зловонными крыльями и время от времени граяли; они разевали клювы в тишине, граяли, издавали скрипучие крики, нестройные клики, клекотали.
19. Пепел (7)
Аркаф Маллиген сгорел заживо.
Аркаф Маллиген здесь сгорел заживо.
Перед Аркафом Маллигеном здесь целая семья сгорела заживо.
Перед Аркафом Маллигеном, который перебивался мелкими махинациями и кражами, здесь за несколько минут целая семья сгорела заживо.
Перед Аркафом Маллигеном прошла королева барака, которая перебивалась мелкими махинациями и кражами; она на миг остановилась, посмотрела Аркафу Маллигену в глаза, затем пошла дальше, а рядом находилась целая семья, большей частью из наших, жалких, более или менее человеческих существ, каких здесь полным-полно, и за несколько минут небо заволокло, и семья сгорела заживо.
Перед Аркафом Маллигеном, вновь надевшим свой боевой костюм, прошла королева барака, которая перебивалась мелкими махинациями и кражами; она на миг остановилась, поскольку знала Аркафа Маллигена, посмотрела Аркафу Маллигену в глаза, затем, еще до того как тот успел что-либо сказать, пошла дальше, а рядом находилась целая семья, родители и дети, в основном из наших, жалких, более или менее человеческих существ, каких здесь полным-полно, и за несколько минут небо заволокло прилетающими к нам теперь великолепными воздушными кораблями, огромными, перемещающимися медленно, но безбоязненно, потому что мы не можем их сбить, а над улицей также неспешно выпал дождь из зажигательной дроби, создав вокруг Аркафа Маллигена и королевы барака мир оранжевых цветов, мир огня, лишенный воздуха, мир, из которого уже не выбраться, и, пока королева барака колебалась, возможно, в последний раз думая укрыться в объятиях Аркафа Маллигена, дети ощетинились языками пламени и сгорели заживо, как и родители, затем все смешалось, и Аркаф Маллиген тоже сгорел заживо.
Перед Аркафом Маллигеном, вновь надевшим свой боевой костюм, прошла Алиния Хосподол, королева барака, которая перебивалась мелкими махинациями и кражами; она на миг остановилась, поскольку знала Аркафа Маллигена, знала его даже очень хорошо, ведь они прожили вместе несколько недель перед последним налетом, посмотрела Аркафу Маллигену в глаза, затем, еще до того как тот успел что-либо сказать, пошла дальше, а рядом находилась целая семья, родители и дети, в основном из наших, жалких, более или менее человеческих либо дегенеративных существ, каких здесь полным-полно, и за несколько минут небо заволокло прилетающими к нам теперь великолепными летательными аппаратами, огромными, перемещающимися медленно, но безбоязненно, потому что мы не можем их сбить, потому что против них у нас есть лишь проклятья, но нашим проклятиям до них далеко, и над улицей также неспешно выпал дождь из зажигательной дроби, создав вокруг Аркафа Маллигена и королевы барака мир оранжевых цветов, мир огня, лишенный воздуха, мир, из которого уже не выбраться, и, пока королева барака колебалась, возможно, в последний раз думая укрыться в объятиях Аркафа Маллигена, дети ощетинились языками пламени и сгорели заживо, как и родители, затем все смешалось, звуки и свет усилились, затопив улицу чем-то вроде легкой лавы, и Алиния Хосподол вздохнула, но ее никто не услышал, а затем, брезгливо скорчившись, Аркаф Маллиген тоже сгорел заживо.
20. Чтобы рассмешить Иво Кума
Бывшая станция метро плохо перенесла бомбы девятого поколения. Военные называли их падающими звездами, они были задуманы для того, чтобы преследовать всякий сброд глубоко под землей, если тот вздумает там укрыться. Тонны камня и щебня пронеслись лавиной по переходам и лестницам, засыпав добрую часть оборванцев. В туннелях рухнул свод, пути к выходу завалило. За несколько секунд раздавило десятка три индивидуумов. Их — история не сохранила имен — путь среди живых, наконец, куда-то вывел, но для остальных, зажатых между жизнью и смертью под грудами обломков, ожидание исхода еще продолжалось. Мрак и хрип окружали их, как будто это было нечто заурядно-будничное и навеки неизменное. Им казалось, что с рождения их забросили в кошмар, который ужасно растянулся, не оставляя никакой надежды на пробуждение. Так им казалось, и, пока их сознание не угасло, они стенали, выражая желание как можно быстрее покинуть мир, который до сих пор дарил им лишь горе, страх и боль.
Среди них находился и Батко Муррадьяф. Но он, в отличие от них, предпочитал не изливаться в стенаниях, плачах и последних вздохах. Ему подобало отстаивать свою репутацию, репутацию святого, вот почему он не выражал вслух ностальгию по чему-то иному или, по крайней мере, по миру, который мог бы быть онирически и органически не таким омерзительным. Он томился, но не выставлял это напоказ. Он чувствовал себя обязанным в момент горя шумно проявлять мужество, тем паче что ему удалось избежать худшего. Мрак был густой и удушливый, но, слыша стоны жертв, которые еще могли стонать, он осознавал, что выжил в лучших условиях, чем другие. Огромные глыбы армированного бетона удерживали его в заточении, не оставляя никакой надежды на высвобождение до наступления смерти. Однако каким-то чудодейственным образом, на его теле не было ни единой царапины. Камни окружили его тесным и мощным каменным укрытием. Он уцелел, обездвиженный среди обломков и трупов, парализованный во мраке, но уцелел.
Первые часы он молчал, затем, не в силах хранить молчание, принялся проповедовать, драть горло и разглагольствовать, как обычно делал наверху, на перекрестках улиц и у дверей кооперативов.
Явленная из-под обломков, словно установленная на каменном блюде, его невредимая волосатая голова выдавалась наружу и громоподобно вещала. Когда какой-нибудь святой умудряется сохранить голову, то часто он внешне напоминает льва, а еще маньяков-горлопанов, от которых психиатрические больницы охотно избавляются спустя несколько дней после поступления, предпочитая передавать их в надежные руки местной черни, вместо того чтобы продолжать ими заниматься. Батко Муррадьяф не был душевнобольным, но его святость сопровождалась гнусными и стервозными прорицаниями, которые сближали его с пансионерами психиатрических клиник. Впрочем, соседи по дому, вменявшие ему в вину постоянный шум, а также неуместную и несвоевременную сексуальную активность, не признавали за ним никаких мистических способностей. Некоторые предлагали обезвредить его и призывали отдать под народный суд за оскорбление пролетарской нравственности и нарушение общественного спокойствия в ночное время, но ни у кого не нашлось достаточной решимости, чтобы перейти от пьяных слов к делу: явиться в партбюро и потребовать соблюдения закона.