Орнамент

Порой сюда долетают странные звуки, многие из них кажутся мне нереальными, даже такое впечатление, что я их просто выдумал. Дом с трех сторон окружен лесом, откуда доносится птичье пение (минуту назад оно стихло), шум и гул ветра в кронах деревьев, топот диких животных. В ясные ночи слышен крик оленя, чавканье и хрюканье кабанов, что приходят поваляться в грязи болотистой Фифрперской долины.

Я стою в саду, передо мной на широких террасах, укрепленных каменными стенами, которые вполне достойны внимания любителя старинных сооружений, простираются виноградники. Виноградники спускаются к городу, можно было бы сказать, что они окружают его, если бы за юго-восточной частью, не обнесенной городским валом и потому растянувшейся шире других, не открывалась равнина с зелеными лентами полей, с акациевыми рощами и фруктовыми садами, разбросанными вблизи хуторов и деревень, с

купами деревьев, прудами, множеством тропинок и дорог, теряющихся за горизонтом. Город бывает окутан дымом, иногда изморосью, а иногда обыкновенным туманом; порой видны только башни или кресты церквей.

Вечером загораются огни. Сначала они очень слабые, но по мере приближения ночи становятся ярче. И мне часто кажется, будто внизу подо мною лежит зеленоватый аквариум.

Когда совсем стемнеет, я ухожу в комнату, где у меня, — поскольку я никогда не застилаю, — разостлана постель, и готовлюсь ко сну. Вместо ужина — только стакан чаю или молока, которым запиваю белергал или другое лекарство, иногда, прежде чем забраться в постель, съедаю кусочек сахара. На тумбочке рядом со мной лежит стопка книг, но в последнее время читаю очень мало, да и то лишь для того, чтобы почувствовать усталость. Когда начинают слипаться глаза, откладываю книгу, гашу свет и тихонько говорю себе. «Я должен заснуть!» Но именно тогда мне приходит что-нибудь на ум, что-нибудь такое, о чем я весь день не мог вспомнить, к примеру, что я обещал своему приятелю какую-то мелочь, а недавно, вчера, он снова мне о ней напомнил, поскольку он тоже кому-то ее пообещал, и тот постоянно спрашивает, когда же он ее принесет, для меня эта вещь не имеет ни значения, ни важности, важность ее только в том, что с ней связано обещание, которое я дал таким непрямым способом кому-то дальнему, может, я с этим человеком совсем и не знаком, однако знаю, что упомянутая вещичка ему нужна, что ею я принесу ему радость. Приходится вставать, приходится эту вещичку искать, поскольку до утра я мог бы снова о ней забыть. И сон улетучивается. Я снова забираюсь в постель, но сон уже ничем не приманить. Ворочаюсь с боку на бок, раздумываю, нет ли у меня еще какого-нибудь дела, которое я мог бы сейчас, ночью, сделать. Дел у меня много, они тут же лезут в голову одно за другим, но для них мне нужен дневной свет или хотя бы еще кто-то из тех, с кем я хотел бы о каждом из них поговорить. Если бы можно было встретиться с ними всеми одновременно и сразу же обсудить и решить каждый вопрос! Если бы у меня был телефон, и не приходилось бы ждать, не приходилось бы даже набирать номер, а можно было просто спросить и тут же получить ответ. «Доктор, вы не знаете, почему у меня звенит в ухе?»

Правда, почему у меня так часто, даже постоянно, звенит в ухе? И что интересно, только в правом, и тон меняется, сначала повыше, потом через секунду снижается. Когда я ложусь спать, у меня звенит в ухе. Когда встаю, снова звенит. А днем, бывает, вспомню об этом, подумаю про себя: «Почему у меня не звенит в ухе?» И тут же начинается. Или иногда ночью просыпаюсь от какого-то писка, шуршанья, постукивания. Приподнимаю голову и прислушиваюсь. Комната залита лунным светом. Ничто не движется. Огонь в печи давно погас. Может, кто-то стоит снаружи, какой-нибудь поздний гость, пришел сообщить мне что-то важное или хочет о чем-то спросить? Вдруг что-то случилось? Наверняка кто-то стоит у двери, не может дождаться, когда я открою и впущу его в дом. Я встаю и бегу в соседнее помещение. «Стучался кто-то?» Ответа не слышно. Лишь какое-то время спустя доносится короткий, не очень громкий звук, однако непонятно, откуда он исходит. Как будто кто-то что-то отстриг. Что это может быть? Проверяю дверь, не забыл ли я ее вечером закрыть на замок. Закрыто. Звук повторяется и действительно напоминает мне щелканье портновских ножниц. В последнее время я живу один и ножницами совсем не пользуюсь, наверное, уже больше года даже в руках их не держал. Начинаю искать и вскоре нахожу. Щелкаю. Тут же слышен ответ. Значит, я не ошибался. Бегу назад в постель, однако знаю, что звуки придут за мной. Я спасаюсь только тем, что всю ночь напролет щелкаю ножницами.

Воскресенье. Воздух свеж, солнце только начинает припекать. Снова у меня звенит в ухе. К двум прежним тонам добавился еще один, и от этой примитивной музыки никак не избавиться. Будто у меня где-то, даже не знаю где, на каком-то футбольном матче, заложило уши, и позднее, сейчас, в эту минуту, я снова слышу гомон, крик, ругань, звуки гимна, смех, и все это сливается в одно целое, превращается в шум, да и тот постепенно теряется, остается лишь отзвук, мотив, мотивчик, которым толпа поддразнивала команду гостей: «Ко-ме-та-а-а, ко-ме-та-а-а…» Я мог бы попробовать петь, насвистывать, декламировать, разговаривать с кем-нибудь, слушать музыку или даже сам, если бы имел к этому способности, сочинять ее, правда, но все равно не избавился бы от этого мотива, потому что он уже не где-то снаружи, приходит не извне, он во мне и может в любую минуту возникнуть, может разбудить, когда я сплю, перекричать, когда кричу, может снова и снова мучить меня своей назойливостью, примитивной простотой. А вы ничего не слышите?

Внизу, в городе, живет бывший нотариус — о нем потом пойдет речь — и он говаривал: «Причину каждой болезни лучше всех может определить сам пациент. Меня, к примеру, беспокоит желчный пузырь, потому что в молодости я часто обжирался…»

Почему я об этом упоминаю? Пока мне ни на какую болезнь жаловаться не приходится. Бессонницу, головную боль я болезнями не считаю. Голова может разболеться и от солнца. Если я время от времени ссылаюсь на чужое мнение, на чужую мысль, прошу за это извинения; может, эта мысль мне чем-то понравилась (а другим может и не понравиться), потому я ее и записал. Точно так же я могу упомянуть и то, что вчера после обеда слегка моросило, а к вечеру снова прояснилось, или что в прошлом году уродилось много яблок. То есть, я вовсе не болен. Зато довольно часто чувствую усталость, особенно в послеобеденные часы, меня охватывает рассеянность, сонливость. Я хожу и ничего вокруг не замечаю. Кто-то обращается ко мне, а у меня его слова пролетают мимо ушей. А потом долгое время спустя переспрашиваю, о чем он говорил. Иду по улице и порой вдруг не могу вспомнить, куда направляюсь.

Как-то раз останавливает меня незнакомый человек и шепчет на ухо: «Послушайте, Матей Гоз, а вы порядочная свинья!»

Я готовлюсь к долгому разговору. Мужчина выпячивает нижнюю губу, на ней блестит слюна. Собирается в меня плюнуть. Потом отворачивается, идет прочь и сплевывает через несколько шагов. Я стою на тротуаре, оглядываюсь кругом и жду объяснения. Потом решаю, что это наверняка какой-то хулиган, надо бы его догнать или ударить сразу же на месте.

Иду дальше, нехотя отвечаю на фальшивые улыбки и приветствия знакомых (в таком маленьком городке знакомых полным-полно), может, загляну в ближайшую пивную, может, напьюсь. Но человека этого все никак не могу забыть! Сначала утешаюсь тем, что он, вероятно, меня с кем-то спутал. Черт! И что толку все время об этом думать? Надо смотреть на этот случай так, словно я его просто выдумал.

Однако, чтобы было ясно: меня зовут Матей Гоз. Мне тридцать восемь лет, а это возраст, когда человек уже может быть порядочной свиньей.

Я мог бы рассказать всю свою историю, и она бы стала свидетельством против меня. И я мог бы рассказать ее снова, и любой человек счел бы меня образцом для подражания. На улице каждый улыбнулся бы мне: «Матей Гоз, вы — святой человек! Рад пожать вам руку».

При этом я — все тот же Матей Гоз. Я иду по улице и в зависимости от того, какое у меня настроение, отвечаю на все эти глупые и фальшивые приветствия знакомых, направо и налево машу шляпой. Может быть, сегодня напьюсь.

Я живу здесь без малого двадцать лет, и сейчас вдруг начинаю сам себя спрашивать: что я тут делаю? Для чего я тут? Почему я тут поселился? Знаю точно, что, если бы двадцать лет назад нашлась койка в каком-нибудь из братиславских общежитий, никто бы меня здесь сегодня и не знал. Возможно, я был бы учителем в родном селе и учил бы детей своих бывших одноклассников и приятелей. Я отношусь к числу людей, которым нужна перспектива, таким надо постоянно видеть что-то впереди, и это что-то — не какая-нибудь ерунда, на которую можно махнуть рукой, а нечто серьезное и важное. Мне это особенно нужно потому, что я хочу оправдать свое существование, хочу быть уверенным в том, что оно не выглядит смешным, никчемным, никому не нужным. Скажем, кто-то в один прекрасный день захочет построить дом. Он, как и все, ходит на работу, слушается начальников, гоняет подчиненных, в свободную минуту может выпить кофе, почитать газету, поругаться со знакомыми, может делать что угодно — но все равно это будет человек, который хочет построить дом.

В связи с этим приведу случай из детства. Когда мне было лет шесть или семь, отец взял меня с собой на богомолье в Мариенталь [1] . Мы встали рано утром, все собрались в церкви, где священник отслужил за нас Святую Мессу. Для меня крестный ход начался тогда, когда смолк орган, и старички, что стояли на коленях у бокового алтаря, поднялись и затянули хриплыми голосами: «Услышьте истовый глас…» Министрант с крестом двинулся вперед, за ним шли дети, молодежь, потом мужчины, женщины, все хлынули наружу. Музыканты ожидали на улице. Я подбежал к ним. Дядюшка Гашпарович сначала как-то неуверенно, но потом все смелее стал бить в барабан. Он хотел отогнать меня к остальным детям, но у меня здесь был защитник — мой отец. Тем временем рассвело. В кронах лип затеяли свару воробьи. Воздух был чист, чувствовалось, что скоро осень. Вся улица была заполнена богомольцами, пение усиливалось, а музыка его перекрывала. Тогда я, наверное, не понимал — то ли музыка перекрывает пение, то ли голоса перекрывают музыку, это было неважно. Ведь значение пения и музыки, в сущности, состояло в одном и том же, они создавали единое целое. Неожиданно из дома выскочила моя мама, она бежала за процессией и, словно желая перекричать все это шумящее стадо, голосила во все горло: «Не забудьте зайти к Бубничу, я заказала у него для Матея сапоги!» Сегодня мне смешно об этом вспоминать. Что значили мои сапоги для других богомольцев? Ничего. А я нес их, каждую минуту перекидывая с одного плеча на другое, радовался им. Все пели и пели, музыка их сопровождала; мой отец играл на эуфониуме [2] , ему некогда было смотреть под ноги, и он наступил на какого-то нищего, развалившегося у дороги, но и это не имело значения, так же, как и мои сапоги. Не знаю, однако, что почувствовал тогда этот нищий. Кроме него самого никто этого знать не мог. Правда, тогда я тоже не очень-то о нем беспокоился. Думал, что все это богомолье устроили только ради моих сапог.