Мастера. Герань. Вильма

Majstri

Редактор Л. Новогрудская

Было их четверо: мастер и трое его сыновей.

Люди любили их и охотно толковали о них. И начинались эти разговоры обычно так: «Как-то раз, когда Гульданы стелили кровлю…» Или: «Как-то раз, когда мастер и его сыновья

ставили амбар…» Всегда почему-то называли амбар, сарай, кровлю, хотя поставили они уйму хлевов, курятников, оград, ворот и калиток, а то и собачью конуру им доводилось сколачивать, да стоит ли о том поминать — ведь хлев либо конуру смастерить может каждый.

Так вот, как-то раз, когда кончили Гульданы работу — было чуть за полдень, день стоял голубой, хозяин, подрядивший плотников, с удовольствием оглядывал новый амбар и мял в кармане деньги, чтоб расплатиться, — у мастера осталось еще три толстых гвоздя; он показал их сыновьям, потом поощупал доски (все, однако, прочно держались) и под конец всадил гвозди в ту, что держалась прочнее других. И с громким смехом сказал: — Так! Посмотрим, кто теперь его разберет!

Много с того дня поставили они амбаров и сараев; некоторые стоят и поныне, можете прийти поглядеть на них, а при желании и доску отодрать. От одной доски никому убытка не будет.

Но с доски все начинается. Явится какой любитель по чужим амбарам лазить, отдерет доску, потом другую, и, глядишь, амбару каюк.

А в прежние времена амбар был в особом почете: ни один справный крестьянин без него не мог обойтись. Оттого люди и уважали Гульданов. Гульданы были знаменитые плотники.

Молва о них неслась повсюду; слово слово родит, из уст в уста само бежит, у иного в зубах застревает, никак он его не вытянет, потому и ковыряет в зубах, мозги напрягает, губы кривит, языком ворочает, разглагольствует, умничает; а кое-где, к примеру за спиной либо в сторонке, но всегда чуть поодаль, умничанье оборачивается зубоскальством, а то, пожалуй, и завистью; некоторые люди, известно, горазды зубоскалить да завидовать. Уж очень завидовали рвению Гульданов в работе, а вот ловкости — поменьше, ибо ловких людей на свете пруд пруди, и почти все они знают о себе, что ловкие, да вот только не хотят эту ловкость испробовать, делают все кое-как, шаляй-валяй, а потом злятся, что о них не говорят или говорят, да не так, как им хочется: все-то им кажется, что то да се, пятое-десятое нам следовало бы добавить о них, вдолбить в голову, но ведь, прежде чем вдолбить, пришлось бы кое-что из головы и выкинуть.

Да, так о чем это мы?

Тут в авторе заговорил кибиц [1] . Вы себе и представить не можете, сколько во мне этих подсказчиков, и у каждого из них за спиной по меньшей мере дюжина таких же шептунов; их во мне тьма, они теребят, подстрекают, донимают меня, без устали кричат: «Конкретнее, давай конкретнее!»

Ну скажите, друзья, чего там конкретнее? Разве мы плохо знаем друг друга? Коль известно, что на поле родится, — значит, ясно, что в каморе хранится.

Вот так — слово за слово, глядишь, и роман получится, потом, может, рецензия, а там и детишкам на молочишко…

Ну и копеечник! Это кто — я? Да ведь от этой конкретности человеку иной раз тошно делается.

Знаешь ли ты, дорогой читатель, что такое кукуруза? Это то, что можно есть, а можно и жрать.

Боже правый, вот мы уже и поле, и камору помянули! Тьфу ты, черт, ведь у нас еще и фундамента нет! Какого фундамента?! Да вы, пожалуйста, не прикидывайтесь простачками! Гопля! Вот и готово!

Песку!

Чего?

Ну песку! Ты что, балда, не знаешь, что такое песок?

А, ясно! Песок для дома можно накопать за деревней в карьере, а если надо поменьше — натаскать из ручья и — живо за дело, биксардские известкари! [2]

Известки, известки, изве-ее-стки!

Известки, раствору, кирпичей и прочего.

А если нет ни денег, ни времени, ни мотыги, вспомним, у кого они есть, хотя у такого бывают в придачу еще и большие глаза, ведь и первое, и второе, и, конечно же, третье (поминая мотыгу, кибиц имел в виду песок, точнее — песок из ручья) можно украсть, лучше бы без свидетелей, а то и при них — одинаковые интересы или сходные взгляды на вещи сближают людей…

Эй, кровельщики, пошевеливайтесь!

Село, где жили Гульданы, прозывалось Околичное. Деревню с подобным названием можно бы найти и на карте, да стоит ли утруждаться! Ведь кроме названия, у этих двух деревень все равно нет ничего общего.

Мастер был по всем статьям мастер — мы же знаем, как настоящий мастер должен выглядеть. Ходил он чуть сгорбившись, но чему удивляться! Попробуйте-ка свяжите два топора: один, к примеру, обыкновенный плотничий, другой — тесло, перекиньте через плечо, потом свяжите еще два, перекиньте через другое — вот и увидите, что с вами станется! Прибавьте к тому и годочки! У старшего сына, Якуба, за плечами уже было три десятка. Средний, Ондрей, был четырьмя годами моложе. Да и младший, Имрих, уже отсолдатствовал. Словом, это были здоровенные лбы, или, если угодно, парни в самом соку. Они умели чертить и считать, довольно сносно разбирались в статике. Ондрей — чуточку меньше, но зато был сильнее братьев, лучше их умел наточить пилу или топор. Мастер хвалил его работу обычно такими словами: «Это дело терпения требует».

Пока мастер был молод и не женат, стало быть до того, как стал мастером, он немало побродил по свету и вдосталь всего нагляделся: сперва был учеником, потом подмастерьем, потом солдатом, а как из солдатчины домой воротился, встретил девку на выданье, и свет сразу же для него сузился, хотя ему-то казалось, что свет расширился и дальше будет еще шире и краше. Родился у него сын, потом другой, третий, и мастер каждый раз свою жену обнимал, целовал и на радостях напивался, смеялся, песни распевал, носился по дому и вокруг дома, а в теле ощущал силу и легкость необыкновенную, словно выросла у него уйма ног и он может разбежаться сразу во все стороны, словно со всех сторон к нему спешит счастье. Он выскакивал на улицу и кричал прохожим: «Мастер родился! Мастер родился!»

А когда четвертый сын собирался появиться на свет, жена вдруг занедужила и, помучившись недолго, умерла. И унесла с собой нерожденного сына.

Мастер был очень несчастен. Долго не мог опомниться — все бродил по дому, разговаривал сам с собой, заговаривал и с вещами, которыми жена пользовалась: разглядывал пяльца с недовышитой скатертью, поглаживал шаль… взял потом со стола календарь, дважды раскрыл его и закрыл, не зная, куда положить. Он с интересом брал в руки и другие вещи, до которых раньше ему не было дела, поди думал, что можно и без них обойтись: всякие тряпочки и лоскутки, портняжьи ножницы, магнит, облепленный булавками — какие с обыкновенными, какие с разноцветными головками, забавные подушечки с нашитыми пуговицами, всевозможные нитки, пеньковые и шелковые, клубки и моточки мулине, иголки, крючки, сантиметр… Тут он огляделся и очень удивился! Вокруг него ходили люди, он не заметил, когда они вошли, и ему показалось, что ведут они себя как-то чудно — опускают глаза, перешептываются, будто бы делятся чем-то таинственным, чего он не знает, но ужасно хотел бы узнать. То и дело кто-то к нему подходил, протягивал руку, что-то бормотал, но от этих слов мастеру было мало проку. Казалось ему, что все говорят только затем, чтобы его обмануть. Он вглядывался в лица, хотел по ним что-либо прочесть, но люди были так осторожны, еще ниже опускали глаза, словно чувствовали какую-то вину за собой. Он перестал слушать, даже замечать их. Глаза его блуждали, он искал сыновей, поняв, что только с ними у него получится разговор. Нашел их во дворе. Сыновья стояли рядом и молчали. Он подошел к ним, хотел что-то сказать, но слова никак не шли с уст. Он положил руку на плечо старшему и с трудом выдавил: «Кубко!» Потом поглядел на среднего: «Ондришко!» Нагнувшись к младшему, долго гладил его по голове. И дважды сказал: «Имришко!.. Имришко!..» А на большее сил не хватило. Он отложил разговор. Завел его лишь на следующий день; чтобы утешить сыновей — должно быть, и себя утешить хотел, — наобещал им с три короба, понастроил всяческих планов, один лучше другого, без устали толковал о них и расписывал радостное будущее.

А потом мастер запил. Каждый день являлся домой пьяным. Да, дела у них теперь пошатнулись. Еда никудышная, а то и вовсе никакой; сготовить некому, случалось, и не из чего. Смерть жены совсем выбила мастера из колен. Иной раз, правда, немного одумывался, приходил домой, стучал кулаком по столу и весело кричал:

— Ребятки, я клад нашел! Да вот не знаю, куда его спрятать. В кладовку, что ли? Или в горницу? Ондришко, Кубко, ну-ка, выройте яму. И уж пожалуйста, ребятки, выройте яму на совесть.