Орудия войны
Шрифт:
— На здоровье, — вежливо ответила Саша. У нее уже уши вяли от этого мракобесия. — И спасибо за платок. Перед расстрелом попрошу, чтоб его потом вернули вам. Я рассказала то, что вы хотели узнать? Вы теперь поможете моим людям?
— Мы, Христовы люди, не клянемся. Но слово держим крепко. Твои солдаты получат всю помощь, какую мы сможем дать, — Матрона легко поднялась и, взяв лампаду, пошла к двери. В последний момент обернулась. — А что до тебя, девонька… Сашка Антонов хоть и считается со мной, но горд больно, и вашего брата ненавидит. Если я попрошу его тебя пощадить, он не послушает. Но ему интересно все необычное. Скажу ему, что ты необычна — и он захочет посмотреть на тебя поближе.
Саша вспомнила улыбку Антонова, и ее передернуло. Едва ли он стал трезвее за прошедшие два часа, скорее уж наоборот.
— Не надо, — попросила она. — Оставьте меня в покое перед расстрелом хоть. Ни к чему это, не хочу я, чтоб атаман смотрел на меня поближе.
— Конечно же, ты не хочешь. Никто бы не хотел на твоем месте. Но ты должна, — Матрона говорила так же бесстрастно, как и прежде. — Я ведь говорила тебе, что за великим грехом следует великое же искупление. И ты теперь в самом его начале. Одно могу тебе подсказать: Сашке Антонову ненавистно, когда его в глаза зовут атаманом.
Глава 3
Полковой комиссар Александра Гинзбург
Июль 1919 года
— Командир вызывает тебя к себе.
Приглашением это не было. Сашу отвели в этот раз не в летнюю часть избы, а в малую, зимнюю, отстроенную вкруг печи. В крестьянских домах там обыкновенно располагалась хозяйская спальня.
Антонов полулежал на печи, застеленной лоскутным одеялом, и рассматривал заплывшую свечу через наполненный мутной жидкостью стакан. Перевел взгляд на замершую у двери Сашу.
Здесь было небольшое окно, и начало уже светать, потому она смогла теперь рассмотреть Антонова. Он оказался моложе, чем она ожидала — ненамного старше ее самой. Бороды и усов не носит, зато оброс трехдневной щетиной. Волосы, как у самой Саши, косо обрезаны у шеи и небрежно убраны за ухо. На нем новенький, щегольский даже офицерский френч — без погон, разумеется.
Антонов подошел к Саше и развернул ее спиной к себе. От него разило спиртом так, что, казалось, если поднести к нему спичку, он вспыхнет, как факел. Антонов был в стельку пьян и при этом очень силен. Левой рукой он зафиксировал ее, прижав к себе и удерживая за предплечье. Она резко дернулась, пытаясь высвободиться, но он, кажется, даже не заметил этого. Антонов достал нож, Саша резко вдохнула и замерла. Одним движением он разрезал связывающую ее руки веревку, направив лезвие вперед — прочь и от себя, и от нее.
Движения его были замедленны и неточны, однако вреда он никому не причинил. Он знает, что пьян, поняла Саша, и контролирует себя с учетом этого.
— А то будто я бабы боюсь, — пробурчал Антонов, падая обратно на лежанку. — Зазорно. Да сядь ты уже, не стой над душой.
По счастью, здесь была широкая лавка у противоположной стены. Саша села и тут же тихо зашипела от боли в руках — кровь прилила к онемевшим пальцам.
— Ничего, отпустит сейчас, — сказал Антонов. — Слышь, что ударил тебя там — не прав был. За мужика с пьяных глаз принял. Драки хорошей страсть как хотелось. Да на вот, выпей, полегчает. Если, конечно, не побрезгуешь из одного стакана со мной.
Саша пыталась быстро сообразить, что означает это предложение. Если она здесь в качестве бабы, то пить с ним не следует ни в коем случае — по царящим в этой среде понятиям это означало бы согласие на все, что он захочет сделать потом, и насильником он уже считаться не будет. Но вот для комиссара предложение выпить вместе могло быть знаком к началу переговоров, и таким шагом навстречу пренебрегать нельзя. Хотя пить теплый мутный самогон противно в любом случае.
Черт, вот угораздило же ее родиться бабой.
Решила рискнуть. Взяла протянутый ей захватанный, весь в жирных отпечатках стакан в обе руки — пальцы еще плохо слушались. Вдохнула запах и сморщилась, как только что от боли. Вспомнила, как пьет Князев: выдохнула, выпила залпом, снова вдохнула. Самогон обжег нёбо, но боль и правда отступила, и Саша почувствовала себя свободнее.
Антонов наблюдал за ней с веселым любопытством, ожидая ее хода. Саша посмотрела ему в глаза:
— И кто ж ты будешь таков, Сашка Антонов, чтоб расстреливать меня, — усмехнулась, — именем Революции?
— Так я самый революционер и есть, — ответил Антонов. — Социалист-революционер. С девятьсот седьмого года. Думала, эсеры все в очочках да с портфелями по кабинетам заседают?
— Думала, эсеры все в Директории Новый порядок обслуживают да перед французами на цырлах ходят!
Антонов хотел драку — он получит драку, пусть и не на кулаках.
— Да чья б корова мычала! Сами продали Отечество наше немцам, а туда же. Со своими предателями мы без вас разберемся! Большевичков спрашивать не станем.
— Тогда звал меня зачем? Говори прямо.
Антонов улыбнулся, обнажив ровные желтые зубы:
— Да ты не щемись, не сделаю я тебе ничего. Гнилое дело — куражиться над побежденным.
— И когда это ты меня победил? — перебила его Саша. — Что-то я не приметила. Я сама к тебе пришла, договариваться.
— Никто тебя сюда не звал. И никто тебе не рад в наших краях. Но раз уж ты здесь… давно хотел, глядя вот так в глаза, спросить кого-то из вас, гнид большевистских: почему вы предали революцию?
— Мы предали революцию, мы? — вскинулась Саша. — Это мы воплотили ее в жизнь в семнадцатом вообще-то. Мы и теперь до последней капли крови за нее сражаемся. И раз уж мы тут смотрим в глаза друг другу, то ты ответь мне: против кого? Какая партия предала революцию?
— Этого не случилось бы, если б вы революцию не присвоили! Вы сами оказались хуже царизма, который свергли, между прочим, без вашей помощи! Вы направили террор против своих же братьев по борьбе!
— Террор начался после убийства Урицкого, которого вы убили, вы!