Орудия войны
Шрифт:
— Потому что вы бомбили Ярославль!
— После того, как вы подняли там мятеж!
Оба они уже кричали.
— Будет. Много ли доблести в том, чтоб ворошить прошлое, — сказала Саша, чуть переведя дух. — Теперь-то что? Станешь один выступать против белых, иностранцев, бывших своих и наших, — Саша посмотрела Антонову прямо в глаза, — атаман?
— Не смей звать меня атаманом! — взвился Антонов. — Я — командир революционной армии! Мы сражаемся не ради грабежа, а за дело народа, за общую свободу! Атаман… Разве мы пустили тебя по кругу, как сделали бы бандиты или казаки? Да что побледнела, я ведь не угрожаю. Сказал же, нет у нас в заводе такого.
Саша справилась с дыханием. Оскалилась:
— И этим-то ты гордишься? Слабовато для командира революционной армии.
— Перед расстрелом тебя будут судить, открыто и честно. За преступления перед русским народом.
— Да ну? И от чьего же имени меня будут судить, позволь поинтересоваться? Я вот таких, как ты, расстреливала именем Российской Советской Социалистической Республики, — о том, что в разгар боевых действий ей доводилось убивать пленных без суда, Саша говорить не стала. — А чьим именем действуешь ты? Революции, которая только у тебя в голове и существует?
— Пока революция в моем сердце, она жива!
Саша продолжала рассматривать Антонова. Лицо его, грубо слепленное, с крупными, не вполне пропорциональными чертами производило скорее отталкивающее впечатление, особенно когда он был мрачен. Но когда он увлекался разговором или улыбался, оно, напротив, становилось по-своему притягательным.
— Красиво сказано! — Саша изобразила, будто хлопает в ладоши. — В любом уездном салоне оценили бы. Но я к презренной прозе жизни перейду, это ничего? Командир революционной армии — тот, кто объединяет революционные силы. А что делаешь ты?
— Да какая ты сила, комиссар… курам на смех. Объявлю твоим людям, что освобождаю их от твоей власти.
— По существу, ты плюнешь им в лицо. Ты убьешь — не надо вот этого про казнь — человека, за которым они пошли. Они сами могли освободиться от моей власти, если бы хотели того, — Саша вспомнила, в какую цену ей обошлось то, что они этого не сделали, и желание продолжать перепалку пропало.
— Я провел шесть лет на каторге за то, что сражался за революцию, — Антонов тоже посерьезнел. — Меня гноили в карцере, пытали, морили голодом — но не сломали. Февраль дал мне свободу. И я вернулся в родные края, чтоб защищать людей и строить будущее. Стал начальником милиции. Женился. Мог ли я тогда вообразить, что мне придется встать против своих же братьев-революционеров?
— Как же так вышло?
— Разверстка… Год выдался урожайный, много было надежд на сытую спокойную зиму. Работали крестьяне, как проклятые. Но большевики отбирали весь хлеб подчистую, оставляли продовольственную норму — это слезы, с голоду ноги не протянуть только что. И то сказать, какой продотряд как считал. Ничего не давали взамен, одни обещания свои, поперек горла уже всем вставшие. И вот один отряд сгинул в наших лесах, второй… Продотряды стали укрупняться, действовать нахрапом. Меня как милиционера мобилизовали их сопровождать. И я спросил себя, кого я на самом деле должен защищать — своих земляков или пришлых грабителей?
— Мы должны были кормить армию, чтоб победить в этой войне.
— И как, победили?
— Нет. По многим причинам, но из-за таких, как ты, которые в спину нам ударили — в том числе. Ну, а ты-то как, всех победил, молодец? Вот, кровавых комиссаров над тобой больше нет. Пришел Новый порядок, которому ты так старался расчистить дорогу. А ты все партизанишь по лесам. К чему ты ведешь своих людей — к вечному бунту ради бунта?
Антонов завозился, наливая самогон в стакан. Поднял глаза на Сашу:
— Будешь?
— Нет, мне хватит.
— Вот и какой с тебя прок, комиссар? — с тоской спросил Антонов. — Ни подраться с тобой, ни выпить толком… Кто только придумал набирать баб в командный состав.
— Ты на вопрос-то ответишь? Или нечего тебе сказать? — спросила Саша нарочито задиристо. Она поняла, что Антонов такое ценит. Кто другой на его месте давно бы осадил зарвавшегося комиссара, но у не желающего зваться атаманом командира были своеобразные понятия о чести. Он считал должным отвечать за свои решения перед любым, кто потребует с него ответа.
— Да как тебе сказать, комиссар… — Антонов нахмурился. — Не то чтоб мы белых тут шибко ждали. Но они явились не запылились. Перевешали большевиков, кого поймали. Провозгласили свой Новый порядок и в первую голову объявили свою аграрную реформу.
— Эсеровскую аграрную реформу, — уточнила Саша.
Антонов стиснул стакан так, что побелели костяшки пальцев. Из-за покрывающего стенки жира стакан выскользнул из его руки, упал на пол и разбился вдребезги.
Антонов и Саша уставились на осколки, которые усеяли разделяющее их пространство. Белый рассвет пробивался через нечистое окно.
— Да чтоб ему пусто было, — проклял Антонов не то стакан, не то Новый порядок. — На словах-то вроде все гладко выходило. Но быстро выяснилось, что земля теперь вся принадлежит кулакам. И в Советы новые прошли только они, по имущественному, мать его, цензу. Получилось так, что часть из нас получила все, за что против большевиков вышла. А часть потеряла и то, что прежде имела. Ваши-то хоть землю не отбирали...
— Разве это не то, чего вы, эсеры, хотели? Вы всегда жаждали опираться на богатых крестьян.
— Я этого не хотел, я! — Антонов повысил голос почти до крика, но кричал он теперь не на Сашу. — Я ж вырос на Тамбовщине. Я знаю, во что тут обходится людям земля. Возьми горсть ее и сожми — из нее не вода потечет, а кровь, пот и слезы тех, кто трудится на ней. Но я еще полагал по первости, может, наладится как-то. Неужто соседи миром не сговорятся. Вместе ж продотряды закапывали в землю эту самую. Но так обернулось, что получив власть, кулак стал хуже комиссара…
— И что же ты сделал?