Осада Ченстохова
Шрифт:
Начальствующие сидели на колодах, на обозных тюках, на наскоро сколоченных скамьях. Челядь толкалась здесь же, подавая ужин. Некоторые молча играли в кости и в карты; молчание их прерывалось иногда громкими проклятиями. Пили вкруговую из жбанов и фляг. Вейхард поспевал везде: то здесь шепнет, там улыбнется, подзадорит опьяневших, каждому польстит и, не щадя себя, ухаживал за всеми. Миллер молча посапывал в сторонке: молча, искоса взглянул, когда привели ксендзов и ткнул в них пальцем.
— Назавтра виселица! — крикнул он. — Не хотелось вам мириться, ну так я смету с лица земли это гнездо папистов и идолопоклонников, а вас на смерть!
Блэшинский и Малаховский,
— Написать декрет, — приказал Миллер, — поставить виселицу, а завтра утром пусть их повесят.
Он ждал ответа. Они молчали. Он кипел затаенным гневом, уже прорывавшимся наружу. Несколько поляков, совершенно трезвых, стояли в сторонке, поглядывая друг на друга, и лица их странно изменились. Они пошептались и вышли из шатра.
— Готовьтесь к смерти, — повторил генерал.
— Мы готовы хоть сейчас умереть за веру, за отечество и за короля, — ответил Малаховский.
Входившие поляки в дверях палатки услышали ответ монахов. Миллер махнул рукой.
— Выпроводить их; поставить виселицу, а декрет отправить в монастырь. А так как, может быть, ксендз-настоятель пожелает полюбоваться на зрелище со стен, то поставить виселицу к ним поближе.
Хотя Вейхард постоянно поддакивал Миллеру и натравливал его на самые крайния меры, сам откровенно полагал, что казнь монахов наиболее действенная мера, после которой Ясногорский монастырь должен покориться, чтобы спасти жизнь своих детей, даже Вейхард не смел высказаться за нее на глазах присутствующих, настолько смертный приговор возмутил всех еще не опьяневших до потери сознания.
Когда монахи вышли, первым заговорил князь Хесский, с явным отвращением:
— Такими мерами мы не приобретем друзей для Карла-Густава.
— А сверх того, — прибавил, прохаживаясь взад и вперед, Садовский, — казнь будет нарушением разных обещаний короля, его универсалы обеспечивают неприкосновенность личности…
— Но не личности бунтовщиков! — подхватил Миллер.
— Они священнослужители, — заметил князь Хесский, — а впрочем, — прибавил он, — делайте как хотите, генерал.
Вейхард молчал. Миллер ожидал от него поддержки, но ловкий граф, увидев, что ветер подул в другую сторону, засуетился и ушел под предлогом какого-то спешного распоряжения.
Молча сели все за ужин. Минуту спустя князь Хесский опять совершенно равнодушно буркнул:
— Скажите, генерал, вы действительно имеете намерение повесить этих двух монахов?
— А почему бы нет?
— Я не говорю, что нет, но какая от того будет польза?
— А увидим!
— Столько с нами здесь поляков; все они подневольные союзники, а что же будет после?
— Боимся мы их, что ли?!
— Боимся? Конечно, не боимся; но немного щадить их чувства не мешает.
В ответ Миллер пожал плечами.
— Трусливый сброд, который нужно держать в страхе, — сказал он, — пусть знают, что со шведом шутки плохи.
— О, это они уже наверно знают.
Разговор оборвался, и никто не замолвил больше слова за монахов.
В польском лагере, находившемся посреди шведского, так как Миллер не доверял своим пособникам, известие о смертном приговоре ченстоховским монахам произвело большое впечатление. Под вечер пришли и подтвердили слух полковники, бывшие в палатке Миллера и слышавшие его нервные речи и угрозы.
И без того картина
В палатке Николая и Кармина Карминских собрались поляки: Куклиновский, Трунский и несколько других. Они сидели мрачные, греясь у разведенного огня, думая о семьях, об отечестве и его судьбах, о самих себе и о положении, в которое себя поставили, когда внезапно ворвались Кшечковский, начальник конницы, и полковник Ян Зброжек, оба возмущенные до глубины души и почти в отчаянии.
Вслед за ними вбежал Адам Коморовский. Все трое принадлежали к числу перешедших на сторону шведов под давлением сильных мира и теперь жалели о позорной сдаче. Кшечковский выжидал только предлога, чтобы отделиться со своим отрядом от начальников; Зброжек проклинал магнатов и бранился; а Коморовский собирал кучку заговорщиков, чтобы совместно выбраться из грязи. Все трое, пылая негодованием, сбросили епанчи, и Зброжек первый крикнул:
— Вот и дождались: Миллер начинает вешать! Пока таскал на виселицу эту сволочь, олькушских рудокопов, пусть себе… но он вошел во вкус и добирается до монахов, до шляхты!..
— А что случилось? — спросил Карминский.
— А вы разве не знаете? Миллер уже приговорил к повешению двух ясногорских монахов: Малаховского и Блэшинского, которых задержал совершенно незаконно; наказывает их за то, что приор не сдает монастыря!
— Как это? — стали расспрашивать другие.
— А именно так, как говорят: назавтра назначено исполнение приговора, и шведы повесят ксендзов!
Все как остолбенели; взглянули друг на друга и прочли на лицах негодование и гнев, и отвращение.
— И нам приходится сносить все это! — воскликнул Зброжек. — Ха! Сами виноваты: лучше было погибнуть от руки шведа, чем помогать этой собаке; теперь сами залезли под ярмо, должны рыть себе могилу.
И в отчаянии он упал на лавку.
— Так! — прибавил он взволнованный. — Вчера начали с холопов, сегодня достанется монахам, а завтра очередь за нами… Расправится с монахами, с нами, а потом туда же свалят и все обещания Карла-Густава, наши законы, а наконец, и нашу страну со всем, что в ней находится. Горе побежденным! Говорили в старину. Ну, пусть бы побежденным! А здесь беда обрушивается на тех, которые передались вольной воле, всем беда!