Оседлай волну

Нанн Кем

— А Хаунд?

— Он смотрелся, но из-за него все и накрылось. Это он притащил Майло.

Тут Фрэнк внезапно замолчал, не дав себе закончить. Он словно вдруг осознал, что разменивается на разговор с такой козявкой, как Айк, да еще отвечает на его вопросы. Но горечь, прозвучавшая в его голосе, когда он упомянул Майло Тракса, не осталась незамеченной.

Фрэнк передернул плечами.

— Старо как мир, — проговорил он, — все это давно в прошлом. Ты же видел, какой он теперь, бывший чемпион.

Айк не успел ничего больше спросить. Фрэнк ушел, оставив его наедине с фотографиями. В окно Айк видел, как он — худощавый, светловолосый — пересекает Мейн-стрит и входит в бар.

Глава двадцать девятая

Если возвращение Престона было началом, то, что случилось потом с Мишель, стало концом. Айк все время надеялся, что она — исключение и эта часть его жизни не подчиняется законам механизма, о котором говорил

Хаунд Адамс. По крайней мере, так ему хотелось думать. Об Эллен они почти не заговаривали. Один раз Мишель завела этот разговор, но он только сказал, что пытается кое-что выяснить у Хаунда и ему требуется время. Когда же она спрашивала, что он уже выяснил и какие шаги предпринимает, Айк отделывался туманными намеками и старался сменить тему. Впрочем, скоро Мишель перестала спрашивать, и у нее появился этакий укоризненный взгляд, словно она подозревала его во лжи. Но рассказать ей всю правду, все то, что на самом деле происходило, Айк не мог ни при каких условиях. Проще было ходить к Хаунду, балдеть от марихуаны, трахаться с девчонками и думать о каком-то их с Мишель отдаленном будущем, когда они станут самостоятельными и вместе поедут в экзотические страны. Где-то в глубине души он по-прежнему рассчитывал, что все это возможно. Он любил Мишель и верил, что ему удастся оградить их отношения от всего, что связывало его с Хаундом.

Ограждать было, конечно, нелегко. Мишель знала, как много времени он проводит у Хаунда, и Айк не сомневался, что она не забыла, как он не сумел ей ответить. С другой стороны, Хаунд отлично видел, что Айк старается не вмешивать в их дела Мишель. Время от времени он спрашивал о ней, Айк находил какой-нибудь удобоваримый предлог, а Хаунд лишь пожимал плечами и говорил: «В другой раз». Айк только укреплялся в решимости держать ее подальше от всего, что творилось у Хаунда. Его неотвязно преследовал один образ — Престон Марш, сидящий возле костра, говорит, что порой хочется, чтобы было именно так, как ты хочешь, а если уж нет — пусть лучше не будет вовсе. К тому времени, когда он осознал, насколько бесплодными, бессмысленными, бестолковыми были его усилия, все было кончено.

Однажды утром было жарко и душно, и простыни взмокли от их пота. Они занимались любовью, и уже довольно долго. Пока он двигался над ней, в голову пришла шальная мысль, что неплохо бы проделать все это перед камерой и чтобы самоанцы смотрели. Эта фантазия обожгла его, но в то же время наполнила восторгом. Ему захотелось сделать Мишель больно. Он вышел из нее и поставил на колени, так, чтобы зайти сзади, но этого почему-то было недостаточно. На спине у нее лежал лоскуток света, а поясница, как и у него, была влажная и скользкая. Он снова вышел из нее и засунул пальцы ей во влагалище, а потом в задний проход. Она попыталась вырваться и повернулась к нему лицом, но он держал ее крепко и вошел в нее медленно, напряженно, потому что с непривычки ему было больно. Однако он видел, что ей намного больнее, и это было как раз то, чего он хотел. Он задвигался сильнее, пытаясь войти так глубоко, как только возможно, и не выпускал ее, пока не кончил. Потом Айк отвалился, задыхаясь, с бешено колотящимся сердцем, встал и вышел на крыльцо, чтобы солнце высушило пот, заливший его грудь и ноги. Он стоял, прищурившись от яркого света, слушал шум шоссе и отдаленное грохотание прибоя, а из головы не шла мысль — происходит что-то ужасное. Он никогда еще не поступал так с ней — только не с ней. Это не давало ему покоя. Он смотрел на пожухлую траву и нефтекачалку и пытался думать о чем-нибудь другом. Но сейчас ему вообще думать было трудно: солнце светило слишком ярко, и голова гудела оттого, что два дня он держался на одном кокаине и вовсе не спал. Тут на крыльцо вышла Мишель. Она завернулась в купальное полотенце. Мишель плакала. Ничего не говорила, просто смотрела покрасневшими, полными слез глазами. Солнце осветило два ручейка, сбегающих вниз по щекам, и закушенную нижнюю губку. Она словно ждала, что сейчас он все объяснит, скажет хотя бы, что сам не понимал, что делает из-за этого чертова солнца, которое светило как бешеное, посыпая все неоновым бисером — деревья, траву, лицо Мишель. Она не сводила с него глаз и все чего-то ждала, пока Айк не ударил это вопрошающее лицо так, что у него зазвенела ладонь. И внезапно, каким-то непонятным ему образом, он оказался перед ней на коленях и рыдал как ребенок, зарывшись лицом в пляжное полотенце, а она гладила его волосы.

Все закончилось в четверг — это Айк запомнил навсегда, — в ту самую неделю, когда Престон вернулся в Хантингтон-Бич.

Он поднялся рано, собрался половить пришедшие с запада невысокие волны. Хаунда на пирсе не оказалось. Айк пробыл в воде примерно с час и пошел домой. Ему нравилось будить по утрам Мишель, нравилось, какая она сонная и теплая, и то, как светит в запыленное стекло солнце. Она улыбалась, вся еще до конца не проснувшаяся, когда он нырял под одеяло и согревался ее теплым телом. Потом они ходили в кафе завтракать.

Он повесил гидрокостюм сушиться, надел рубашку и джинсы и пошел по коридору в ее комнату. Обычно дверь

была не заперта, но в тот четверг было по-другому. Слышались голоса, шлепанье босых ног по деревянному полу. Он почувствовал неладное, но в тесном коридоре было трудно сосредоточиться. Когда Мишель открыла дверь, в нос ему ударил сильный запах марихуаны. Первое, что он увидел, — одну из мексиканских рубашек Хаунда, брошенную на край диванчика. Кровати видно не было, да это и не нужно: он видел ее лицо. Она раскраснелась и была, как он тогда подумал, очень красива. Волосы у нее были в беспорядке, к уголку рта прилипла влажная прядка. Не говоря ни слова, он повернулся и пошел прочь. Дверь закрылась.

Так и закончилось все то особое, что было между ними. Айк не мог усидеть на одном месте, не мог оставаться в комнате. У него не было пустыни, чтобы уйти туда, как он сделал в тот день, когда уехала сестра. В конце концов Айк снова натянул холодный влажный гидрокостюм и пошел на пляж. Прилив к тому времени спал, и он провел большую часть дня, проклиная нестойкие волны и тех, кто имел неосторожность серфинговать рядом, будучи примерно одного с ним калибра. Впервые он кричал на других серферов. Теперь его можно считать по-настоящему освоившимся.

К вечеру Айк устал так, что валился с ног. Он встретил знакомого серфера, и они купили упаковку «Олд Инглиш-800» — самого мерзкого пойла, какое только можно придумать. Потом он сидел у себя в комнате и пил. Ждал. Смотрел, как солнце садится за дома, скрывавшие от него море. Он ждал шагов в коридоре, но так ничего и не услышал. Обычно в это время Мишель уже возвращалась с работы. Она не пришла. Возможно, осталась у Хаунда и в этот момент они снимаются на камеру.

Его охватило дикое желание пойти туда, увидеть ее. В голове бродили тысячи безумных мыслей. Но разве мог он винить ее? Как мог осуждать, если сам же все разрушил? Оргии у Хаунда, съемки на камеру… Он тогда убеждал себя, что у него есть на то причина. А была ли она? Или все дело лишь в его эгоизме? Ему следовало уехать вместе с Мишель, прекратить забивать себе голову поисками сестры, тем более что со временем они стали лишь прикрытием для его распутства. Черт побери, да ведь он не уехал потому, что ему нравилась такая жизнь. Девушки, киносъемки — все это было грандиозным турне эгоиста, и сейчас он за это платил. Ну почему же он такой недоумок? Что с ним не так? Вся его жизнь в Хантингтоне была сплошной ложью. Теперь он это видел. Из Сан-Арко он просто сбежал. Сбежал, потому что не мог выносить ненавидящего взгляда старухи и молчания пустыни. Исчезновение сестры, рассказ того парня в белом «Камаро» были всего лишь толчком. Он просто наконец сделал то, что не такой слюнтяй, как он, сделал бы уже давно. Что-то с ним не так; вероятно, сказывалась кровь его матери. Ведь была возможность найти здесь свою удачу, а он все испортил. Может быть, бабка права, и все его переживания и размышления о вине и ответственности были никчемной глупостью? Вот дерьмо. Он ведь уехал потому, что не хотел оставаться один, без Эллен. Вина и ответственность здесь ни при чем. Старуха точно права: его мать — шлюха, сестра немногим лучше, а он просто кретин. Сейчас вся их гнилая родословная была перед ним как на ладони. Он приехал и Хантингтон и обрадовался возможности отрываться по полной и ловить дурные, шальные деньги. Он сам всего этого хотел, но Мишель — Мишель была ему нужна. А теперь все пошло наперекосяк. Вот черт. Какое же он самое распоследнее дерьмо. Айк рыдал, потому что знал, что это так и есть.

Он тянул солодовое пойло, периодически пиная стулья и лягая стену, и думал об одном и том же — о Мишель в объятиях Хаунда Адамса. Эта мысль росла как раковая опухоль, и комната уже не могла ее вместить. Он пошел к двери и вдруг увидел прислоненную к стене доску. Ну надо же! Он про нее и забыл. Эта проклятая доска! Гребаная красотка с яркими боками! От одного взгляда на нее его чуть не стошнило. Он расхохотался, вспомнив, что послужило поводом для его первого визита к Хаунду. Дерьмо. Это тоже было вранье. Ему всего-навсего хотелось заполучить новую доску. Он схватил треклятую штуковину и выбежал из комнаты, зацепившись за косяк. В коридоре он налетел на стену, и на ярком пластике доски появилась заметная трещинка. Непонятно было, то ли коридор уменьшился, то ли доска стала больше, но Айк шагу не мог ступить без того, чтобы за что-нибудь не зацепиться. К тому времени, как он нырнул в спасительную темноту лестницы, из-за всех дверей неслись крики и брань. И он не отказал себе в том, чтобы поорать в ответ, перебудить всю эту чертову трущобу, но в конце концов все же оказался на улице. Зажав доску под мышкой, Айк устремился к дому Хаунда Адамса.

Глава тридцатая

В его голове мелькали уродливые сцены, замысловатые извращения, которые он мог — должен был — пресечь. Айк был не в том состоянии, чтобы рассуждать. Он просто швырнул доску на крыльцо и вломился в дом.

В гостиной было темно, но в одной из комнат горел свет. Там он их и нашел. В его мозгу роилось слишком много воображаемых сцен, чтобы сразу уяснить эту — реальную. Он стоял в дверях, не сводя с них глаз. Единственный звук, наполнявший комнату, был шум крови в его ушах.