Осени не будет никогда
Шрифт:
– Ишь, спохватились!
Коллектив винного так и поступил. Всем трудовым составом стали посещать близлежащую церковь, где передавали батюшке Амвросию денежные части своего достатка на сирых и убогих.
Батюшка, чья церковь постепенно преображалась за счет группы благодетелей, непрестанно молился за человеческую щедрость, а в частности – за добрых людей из винного магазина.
Что самое интересное – у всех сотрудников, принимающих участие в богоугодном деле, потихонечку стали налаживаться какие-то не лучшие аспекты их жизни. У товароведки Даши миома рассосалась, у директора
Только Зойка Зюкина, несмотря на то, что первой к Господу пришла, злела на глазах, не в силах ждать, когда художник, наконец, издохнет. Худела, словно сало на сковороде таяло, и задумывала нехорошее.
Она не могла просто уехать на Брайтон Бич, чтобы бесценные картинки покупали сослуживцы-идиоты, уворовывая ее капитал, а потому мучилась миллионершей за грязным прилавком, придумывая план смертоубийства алкоголика Рыбакова, прихотью Запада определенного в русские гении.
А Вове было совсем плохо! По прогнозам Гидрометцентра, вещающего из радиоточки в соседской квартире, лето ожидалось затяжным, а осень, наоборот, предвиделась скоротечная и гнилая.
Осенние листья, которые Вова так любил, совершенно засохли и постепенно превращались в труху. А ему не хватало запаха осени, как наркоману понюхать, и даже водка, которая стала составной частью его крови, требовалась не так пожарно, как свежий осенний листочек с легким запахом увядания.
Что только Вова не пробовал делать! Он даже пускал струйку воды в ванную, наполненную на треть засохшей листвой. Листья начинали преть, это, конечно, было чуть похоже на увядание, но скорее пахло обычным перегноем. Рыбаков отчаянно страдал и доставал из своего детского мешка НЗ – несколько листиков, которые сохраняли свежесть осени, как будто только утром сорванные с черенков первым осенним ветерком. Он осторожно брал листья на трясущиеся ладони и укладывал на них лицо со своим сизым носом, который втягивал необходимые молекулы, посылая их в самую душу.
После вскрытия мешка с НЗ к Вове обычно ночью являлся бородатый мужик и кричал в окно жалобно:
– Володька! Отдай мешок!
Но Рыбаков мешка не отдавал, привыкнув к мистическому мужику, как к себе самому, и только отвечал:
– Не могу, товарищ! Мешок мой!
– Да как же! – почти плакал бородатый. – Я его в траве забыл, отлучившись по нужде. Там еще краски были!..
– Что упало, то пропало! – резонно отвечал Вова и шел спать в ванную, зарываясь в осенние листья, подальше от навязчивого старика.
Засыпая, он думал, что старый, потертый, латаный-перелатанный мешок – волшебный, что все, что есть в Вове, появилось именно из него. Наверное, вся жизнь вокруг из мешка выстроилась, весь мир с его временами года. Отдаст Рыбаков мешок – и все пропадет во тьме, как свет в комнате выключат!
При таких мыслях он обычно быстро засыпал, и снилась ему осенняя пора со своим золотом зрелости. Так стареющий человек, которому все обрыдло на веку, вдруг возгорается взглядом неизвестно отчего, несколько времени прыгает по земле молодым и счастливым, а потом быстро умирает.
Так
Иногда Вове снились дворники – враги осени. Они начинали мести на бульварах и в парках самый цвет, сооружая из него огромные кучи, которые безжалостно поджигали, не понимая, что цвет не горит, как и живая плоть, только дым сладковатый тянется к небесам, как из трубы крематория.
А они только полетели, первый раз, с обломившихся черенков, кружась в радостном полете, ввинчиваясь в воздух, ускоряясь, плавно парящие, всяческие субъекты, как и весь человеческий род. Если бы не огненные кучи, листья, как летучие змеи, еще взлетали бы многажды, поднимаемые резвыми ветрами. А потом уже тяжелые дожди, снег…
Вова всегда старался опередить дворников, карауля первые лучи солнца. Когда начинало сыпать красками, он радовался, как маленький ребенок, собирая урожай кленовых, березовых, осиновых в свой мешок детства и перетаскивал добычу в свою квартирку, где сортировал частями по полкам, в шкаф, ванную, всовывал листочки даже в ботинки, вместо стелек.
Когда Вова простужался, или болело у него что, то опять же листья спасали плоть, приложенные к нужным местам. Исцеляя, они теряли свой яркий цвет, отдавали его человеку, который понимал такую жертву и всегда выздоравливал.
Вова не знал, что у него была невольная последовательница в любви к листьям – ботаничка из его школьного детства, которой он подарил гербарий, заставивший отступить бессонницу. Она до самой смерти тоже собирала в парках листья, заваливая ими всю квартиру. А перед смертью велела дочерям положить в гроб свежих осенних листьев!.. Сама, засранка, померла ранней весной! Посему дочери проигнорировали наказ матери – не лететь же, в самом деле, в Австралию! Да и листья у них не те!.. Ах, мама, мама…
Вове было совсем плохо две недели. Он даже почти не рисовал, валяясь на диване полумертвым. Пил особенно много, но не цепляла его огненная вода вовсе, лишь мочевой пузырь мучила большим количеством жидкости.
А как-то, в субботу, в дверь позвонили, и на пороге предстала во всей своей непостижимой красоте продавщица Зюкина, которая почти совсем была уверена, что ханыга-художник навернулся в белой горячке.
Она с трудом сдержала звериный рык, когда поняла, что производитель ее материального блага еще жив и выдыхает из себя пьяную атмосферу.
– Что же вы, Владимир? – спросила она, силясь найти продолжение вопроса.
– А что? – удивленно поинтересовался Рыбаков.
– Что же вас не видно? – нашлась Зойка. – Я волноваться стала. Пройти можно?
Она протиснулась между Вовой и дверью и прошлась по квартире туристом. Заметила стоящие возле стен картины, которых было навалено в три слоя, и чуть было не крякнула от подскочившего давления.
«Убью! – решила. – Сама!»
Ею овладело лихорадочное состояние, она вспоминала судорожно, не видал ли ее кто в лифте, или у подъезда?.. Определилась, что ножом в сердце ткнет! Пока его найдут, алкоголика!.. Да он и так уже мертвый! Журнал «Югославия» подтвердит!..