Осенние рассказы
Шрифт:
— Яна, — мы оба чувствовали себя неловко. — Я тебя провожу.
— Ну проводи, — она поежилась.
— Тебе холодно?
— Нет, ничего… — между нами возникла странная отчужденность. Я вдруг почувствовал, что не могу выдавить из себя ни одной фразы, судорожно пытался вспомнить хотя бы пару анекдотов, но Яна лишь морщилась и я замолчал, ругая себя за бездарность.
— Так, мы уже пришли. Мне пора домой. — Мы остановились у подъезда пятиэтажки с выцветшим плакатом «При пожаре звоните 01».
— Так мы завтра встретимся? — Я ничего не понимал.
— Уезжай…Уезжай, пожалуйста…
— Яна, — желание, ревность, боль и еще
— Вряд ли ты это поймешь. Я боюсь чувств. Меня к тебе потянуло, если честно. Я не знаю, как тебе это объяснить, я просто ничего не хочу сейчас, я слишком устала. У меня недавно была очень тяжелая история с парнем, которого я любила, понимаешь?
— Понял. Мне уйти? — Лестничная клетка расплылась перед глазами.
— Иди.
— Яна. Можно тебе еще раз позвонить?
— А какой смысл? — Она помрачнела.
— Не думай обо мне плохо.
— Уходи, пожалуйста, — она была потеряна. И обещай мне, что не позвонишь.
— Хорошо, будь счастлива, — Я погладил ее по щеке и вышел на лестничную клетку.
«Мама, купи мне паровозик», — услышал я детский плач и мимо меня прошел заплаканный ребенок в шубке, поднимающийся куда-то вверх по лестнице.
«Вот и все», — подумал я, — «Так оно все навсегда и останется в этой дурацкой трагической безысходности, мечта прошедшая мимо, а она рядом, здесь, за этой дверью». — Я даже уже почти что вернулся, постояв около дермантиновой двери, преодолевая искушение позвонить в звонок, но, отрезвев, спустился и вышел в неприветливый замерзший двор. Троллейбус пришел на удивление быстро и в моих ушах зазвучала музыка, впервые услышанная мной вчера.
Я часто вспоминаю ее и этот день, быть может, не уйди я тогда, и наши судьбы бы изменились. Около этой кнопки звонка висела в воздухе судьба, но мне тогда было не суждено ее изменить. Я больше никогда ей не позвонил, вернее позвонил через неделю, мучаясь, но услышал мужской голос и трусливо повесил трубку.
Через пару лет Яна вышла замуж за какого-то сына арабского шейха и уехала то ли в Йемен, то ли в Саудовскую Аравию. Пластинка с пронизывающими сердце песнями навсегда осталась в моей памяти связанной с ней, поэтому когда лет пятнадцать спустя я оказался в огромном магазине на самом краю света, я не задумываясь пошел вдоль рядов, пока не увидел запыленный компакт-диск со знакомыми записями. Диск стоил довольно дорого, но я засунул кредитную карточку в щель электронного аппарата и подписал чек. Певец с хрипловатым голосом стал знаменитым и уже давно умер, сломавшись от неуютности человеческой жизни, а его записи стали классическими. Мелодии эти были любимы уже несколькими поколениями, живущими на всех континентах, но только у нас двоих на планете они вызывали в памяти этот зимний вечер.
За неделю до ноябрьских праздников начался снегопад. Наш курс сняли с занятий и в полном составе послали приветствовать лидера партии социалистического возрождения Эфиопии товарища Менгисту Хайле Мариама. По замыслу партии и правительства, советский народ, рабочие, студенты и интеллигенция должны были с энтузиазмом размахивать эфиопскими флажками вдоль трассы следования товарища Менгисту, демонстрируя дружбу народов и единство прогрессивных сил всего человечества.
Во избежание накладок нас привезли на трассу следования эфиопского вождя заранее. Махать флажками и демонстрировать теплые чувства мы должны были напротив Дома на Набережной. С неба валил снег, я курил сигарету за сигаретой, вспоминая губы и зеленые, светящиеся глаза Инны.
— Разве это город? — Леня, мой приятель уже окончательно решивший сваливать из СССР занимался садомазохизмом. — Разве это страна? Мы все рабы. Все до единого, сказали махать флажками черной обезъяне — значит будем махать. Посмотри, здесь нет никакой архитектуры кроме Сталинской, замешанной на крови.
— А дом Казакова? А Ленинская библиотека? А Кремль? А набережная? — вяло отвечал я.
— Все, все от начала до конца истории — сплошная тирания. Собор Василия Блаженного — памятник деспотизму. Лобное место, все на крови. Все в крови.
— Да брось ты, красивый город. И потом, любой большой город построен на крови, так устроена цивилизация.
— Ненавижу, — фыркал Леня. — Это не моя страна. Я здесь чужой, я хочу быть свободным.
— Черт его знает, это конечно не Европа, — соглашался я, но все-таки ты неправ.
— Европа, — насмешливо фыркал Леня. — Европа мертва. Америка. Только Америка!
— «Бог сейчас в Италии», — вспомнил я «Иудейскую Войну» Фейхтвангера. — Брось ты, ерунда все это.
Леню я встретил двадцать лет спустя в Лос Анжелесе. Он жил в маленькой съемной квартирке с грязными синтетическими коврами, облысел, нажил брюшко и приобрел откуда-то противный местечковый акцент. Работал Леня санитаром в больнице, он дежурил по ночам (за ночную смену больше платили). Он считал Лос Анжелес лучшим городом в мире и старательно делал вид, что доволен своей судьбой.
Я не стал его расстраивать, и даже не сказал ему, что Лос Анжелес отвратителен. Каждый человек кузнечик своей судьбы.
— Товарищи студенты, правительственный кортеж приближается!
— Ура, — нестройно грянула толпа, эфиопские флажки замелькали по обоим сторонам проспекта.
Появились черные правительственные ЗИЛы, припорошенные свежим снегом. За тонированными стеклами сидело что-то лилово-черное и махало ладошкой.
— Ура! Да здравствует дружественный народ Эфиопии.
— Эфиоп, твою мать, — брякнул кто-то.
— Разговорчики! Да здравствует товарищ Менгисту Хайле Мариам!
— Ура!
— А чем, скажем, отличается Менгисту от Мангусты?
— Товарищи студенты, с энтузиазмом машем флажками дружественного эфиопского народа.
Кортеж правительственных машин направился по Каменному мосту в Кремль, мы начали расходиться. И тут замела настоящая метель.
Я бросил снежок в Леню, сбив с него шапку. Он начал материться и бросаться снежками в меня, потом Дом на Набережной скрылся в белой пелене, и остались только чугунные решетки и фонари.
И я почувствовал то, что чувствовал несколько раз в жизни — единство прошлого и будущего, дежавю, это странное ощущение того, что все уже было и будет: и черно-лиловый Менгисту Хайле Мариам, как и Хайле Селлассия первый, давно ушедший в небытие, и эта метель, и Пушкин с прадедом Ганнибалом, и призрачные дореволюционные извозчики, летящие к Кремлю, и старые фотографии, которые я буду рассматривать в далеком будущем, и вечно молодая Инна, и вкус ее губ, и эта метель, которая в конце концов покроет и смешает все и скорее всего приснится мне накануне моей смерти.