Ошибка грифона
Шрифт:
Этот человек имел отношение к науке о растениях и знал много разных вещей. Знал, например, что есть такое понятие: спящая почка. У яблони ее не видно, но садовник умелой обрезкой дерева может заставить ее пробудиться, и тогда на гладком месте вдруг выстреливает новый побег. Старый знакомый (…) однажды сказал ему, что и у человека бывает что-то похожее на это явление. Ты можешь прожить долгую жизнь и даже отойти в лучший мир, так и не узнав, кто ты – подлец или герой. А все потому, что твоя жизнь так складывается – не посылает она испытаний, которые загнали
Я назвал это чувство радостью, и это научный термин, который нельзя отождествлять со счастьем и удовольствием. У моей радости есть с ними одно общее свойство – каждый, кто их испытал, хочет их вернуть. Сама по себе радость скорее похожа на особую печаль, но это именно те муки, которых мы жаждем. Несомненно, каждый, кто их испытал, не променял бы их на все удовольствия мира. Удовольствия, как правило, в нашем распоряжении; радость нам неподвластна.
Глава первая
Юность мечника
– Почему свет не говорит с людьми каждодневно, каждую секунду, каждое мгновение нашей жизни? Мы бы так этого хотели: слышать его, быть всегда с ним!
– Мы только притворяемся, что хотели бы. Мы очень быстро перестали бы его слушать! Мы фыркали бы на свет, как фыркаем на родителей, отворачивались бы, притворялись глухими. А это был бы даже не абсолютный тупик, а даже не знаю как назвать. Хуже тупика.
Арей сидел на берегу быстрой предгорной реки и смотрел на свое отражение. Река вздрагивала от скрытой силы. Сотрясала камни на дне. Вода непрерывно сменялась, и Арею казалось: она одно за другим уносит его отражения, а на месте унесенных рождаются новые.
Арей зачерпнул воды ладонью. Стал пить. Потом, бросившись на живот, окунул в реку голову и раскинул руки. Река шевелила его, сдвигала, пыталась унести с собой. Арей лежал и смеялся в воду, пока не закончился воздух. Тогда он встал и выбрался на берег.
Арей был изящен и тонок. Маленькая бородка. Небольшие усики. На голове – короткий ежик волос. За спиной у Арея вздымались огромные крылья. Он не любил убирать их, как другие стражи. Никакой дематериализации! Если у тебя есть крылья, зачем их прятать? К тому же от частых дематериализаций перья портятся, как волосы от частого мытья.
Давая крыльям обсохнуть, Арей взмахнул ими, и река пошла рябью от сотен сорвавшихся с перьев капель. Раскинув крылья, он встал по ветру. Стоять с распахнутыми крыльями было непросто. Он постоянно чувствовал тугое давление воздуха, сбивавшее его с ног. Попытался дотянуться до ствола молодой ивы, но сильный порыв ветра толкнул его в грудь, и, чтобы не упасть, Арей взлетел.
Набрал высоту. Понесся к реке, сделал у воды «бочку», затем «змейку» и дальше уже летел без фигур, изредка снижаясь, чтобы зачерпнуть ладонью воды. Легок и стремителен был его полет. Не задумываясь, Арей повторял все изгибы реки, легко уходя от столкновения с накрененными деревьями.
Сияло солнце. Река, разбиваясь о выступавшие камни, обдавала Арея брызгами. Крылья надежно опирались о воздух. Чувствовали все его потоки, ловили малейшие случайные ветерки, налетавшие с берегов, сверху и снизу, и либо использовали их, либо, уклоняясь, позволяли им безобидно скользить по перьям.
Но тревога все равно грызла Арея. Он не чувствовал себя таким же счастливым, как в Эдеме. Не мог летать столь же безмятежно. Не испытывал больше той незримой любви и защиты, которые прежде постоянно были с ним и которых он раньше совсем не ценил.
Теперь Арей был сиротой. Но не несчастным сироткой, а сиротой, добровольно бросившим своего отца и рассекшим связывающую их пуповину…
Впереди показался утес. Огромный, черный, нависающий над рекой. Сдавливал, преграждал русло. Пропускал под собой бурлящую, негодующую реку. Арей развернул крылья параллельно земле, на мгновение почти встав на воду, затем вскинул их над головой, несколько раз с силой взмахнул и – опустился на утес. Здесь он сел и, повернув голову, стал рассматривать свои крылья.
Его волновали даже не темные перья, которых теперь было больше половины. Темные перья появлялись у Арея и прежде, еще в Эдеме. Порой они темнели, затем, когда он разбирался, где допустил ошибку и исправлялся, опять светлели. Перья были как зеркало, позволявшее взглянуть на свое внутреннее состояние со стороны.
Ладно! Темные перья, и темные! Копаться в себе Арей никогда особо не любил. Он не Троил, в конце концов, который наказывает себя за малейшую душевную слабость и из любой черной точки на кончике пера устраивает трагедию. Черные перья, или серые, или белые! Какая, в конце концов, разница! Крылья должны обеспечивать полет, и все! На скорость цвет не влияет! А летает Арей лучше Троила! Лучше их всех!!!
Арей подумал об этом, и остатки хорошего настроения смялись как подгнившая груша, на которую наступили сапогом. Летает или летал? В последние недели в крыльях возникла какая-то онемелость. Каждое утро, просыпаясь, он чувствовал то, что чувствует человек, отлежавший во сне руку. Приходилось долго разрабатывать крылья и много летать, прежде чем контроль над ними восстанавливался.
– Что ты тут делаешь? – внезапно раздался голос за спиной у Арея.
Даже не оборачиваясь, Арей узнал Лигула. У него был неприятный, стеклянный какой-то голосок. Вроде бы и ласковый, и участливый, но ужасно противный. Арей любил искренних стражей, у которых всякое слово равно чувству. Хорошо стражу – хохочет. Плохо – огрызается, забивается в угол. Пусть даже кричит, ругается, но не хитрит и не выдавливает улыбку.
С Лигулом все было иначе. Он обволакивал, втискивался в душу. Расспрашивал, всегда узнавал подробности и никогда ничего не забывал. Любил подружиться, а потом предать. Причем и дружил, кажется, искренне, и предавал искренне. Все это у него как-то сочеталось.