Ошибка канцлера
Шрифт:
– Слыхала. Вот и Катерина станет герцогиней, в чужих краях окажется. Каково-то ей с мужем поживется. Собой-то хорош? Обходительный?
– Вот уж чего не скажу, государыня. Знаю только: от живой жены под венец идет.
– Господи помилуй, да как же можно?
– Была бы воля государская, а там все можно. Развод Петр Алексеевич хочет устроить, значит, и устроит. Кто ему в Европе теперь перечить станет, да из-за таких пустяков: та жена, эта ли.
– Друг дружке-то полюбились ли?
– Откуда ж им встречаться, герцогинюшка? Персону для порядка жениху показали, а за Катерину Иоанновну государь сам все вызнал. Будет ей герцог шесть тысяч ефимков шкатульных платить, а Петр Алексеевич за то герцогу помогать город Висмар воевать.
– Свадьбу-то где играть станут?
– Толковали, в Данциге. Туда и жених, и король Польский приехать должны.
– Вона как Радуется, поди, Катерина. И то сказать, засиделась в девках – тремя годами меня старе. А ну как герцог Мекленбургский Прасковью бы присмотрел, вот когда слезы лить горючие. Да помиловал Бог, обошлось. В Москве-то не побывал, как сюда ехал?
– Не довелось, государыня, хоть и нужда. Двор у меня там в Замоскворечье. Скоро уж и дорогу к нему забуду.
– А мне все Москва по ночам снится. Измайлово... Как куранты часовые над воротами бьют – звон мягкий, бархатный, за Серебрянку плывет, словно марево над садом стоит... Узнать бы, щуки с колокольцами не перевелись еще...
– О каких щуках толкуешь, государыня?
– С сережками золотыми. Позвонишь в колокольцы, а они к берегу спешат, корм с руки берут. Сказывали, ими еще тетенька покойная, в бозе почившая царевна Софья Алексеевна, развлекалась. Почитай, каждый день к тому пруду приходила. Они уж будто и голос ее признали, сами плыли...
– О тетеньке-то ты, государыня, зря вспомнила, бог с ней совсем. А рыб и сама завести можешь. Эка невидаль – щука!
– Какие тут рыбы! Курляндцы смеяться начнут, оговаривать. Не хочу. Знаешь, Петр Михайлыч, годков осемь мне было, приезжал в Москву живописец один знаменитой из Голландии. Путешествовал по всем землям, как в сказке, везде виды срисовывал, портреты писал. Вот и через Москву ему в Персию и Индию дорога лежала. Корнилий де Бруин назывался. Так государь дяденька приказал, чтобы списал Корнилий нас с сестрицами на персоны, да чтоб побыстрее да понаряднее. Хоть и не заневестились мы еще, а уж о сватовстве дело шло. В платья большого выходу нас нарядили с вырезами, бархатные, мантии горностаевые накинули, куафюры сделали, каменья, бриллианты надели. Мы еще тогда промеж собой повздорили, которой посчастливится замуж выйти. До крику. Вот мне и посчастливилось. Сестрицы завидовали, особливо Катерина: в девках, мол, не сидеть, маменькиных окриков не слушать. А герцог покойный как приехал, тут на меня глаз положил – на них и глядеть не стал. Все розочкой своей называл: мейн рёзхен.
– Сколько тебе покойника-то, государыня, поминать. Ну жил с тобой без году неделя, ну преставился – и господь с ним. Живым о живом думать. Молодая ты, знатная, еще судьбу свою встретишь.
– Смеешься, что ли, Петр Михайлыч!
– Какой смех! Ты только согласье дай, а уж я расстараюсь, женишка не хуже мекленбургского сыщу. Пожил в Европе, всех их повидал, знаю, где сети раскидывать, невод заводить.
– Так ты всерьез?
– А то как же. Мне с тобой, государыня, шутки шутить не пристало.
– А дяденька, государь Петр Алексеевич? Как без него-то? Разгневается, совсем без денег оставит, в Москву ходу не даст.
– Да ему-то до поры до времени и знать не след. Ты, государыня, знай себе помалкивай, а мне лишнее говорить и вовсе ни к чему. Вот как женишка подберем, тогда и с государем речь вести будем. Глядишь, еще похвалит, не то что благословенье даст.
– Господи, да я что, да я бы с радостью. Кажется, и смотрин не надо – только б не одной, только б за мужней спиной.
– Вот и ладно, государыня, вот и славно. Оно и верно, как это без мужской-то руки.
– За заботу тебе спасибо, Петр Михайлыч.
– Что уж, государыня, какие такие мои труды – лишь бы тебе благоугодить да нужным быть.
Конечно, Екатерине, самодержице Всероссийской, можно было в задний след напомнить о претерпленных ради нее «безвинных мученьях». Но это никак не объясняло причины заказа первого, «ссыльного», портрета, написанного безвестным Иваном Титовым.
Крепостной Бестужева-Рюмина, как утверждал каталог Третьяковской галереи. Крепостные художники – сколько их было, безвестных и безымянных, совмещавших подчас незаурядное профессиональное умение с обязанностями простых дворовых людей от лакея и камердинера до скотника и огородника, погибавших от тоски по любимому делу, когда злая воля владельца лишала последних возможностей занятий живописью. Расписывали потолки аллегорическими композициями и цветами кареты, церкви и наддверные панно-десюдепорты, красили садовые «чердачки»-беседки, подбирали колеры для стен в покоях и много реже писали портреты. Да и сколько «персон» могло понадобиться в обычном семейном быту!
Имена – кто бы пытался их запомнить, сохранить, если даже самые известные русские мастера не имели обыкновения оставлять на холстах своих фамилий. И все же путь к крепостным мастерам в XVIII веке существовал. Может быть, не путь – торная тропинка, трудно пробивавшаяся в дремотных зарослях бумаг, отчетов, рапортов, расходных ведомостей единственного в своем роде учреждения – Канцелярии от строений.
Все начиналось с нехватки рук. Со времен Ивана Грозного Оружейная палата думала о мастерах, ведая помимо оружейного дела множеством искусств и ремесел. Иконописцы нужны были не для одних церквей – для украшения теремов и палат, для «устройства» предметов быта, столов, поставцов, стульев, ларцов, подголовников, налойцов для книг, кроватей, цветных окон. Всего и не перечтешь. Тем более ценились мастера невиданного до XVII столетия в Московском государстве вида искусства – живописи.
Обходиться своими – штатными – удавалось далеко не всегда. Каждый большой заказ, а видела их Оружейная палата немало, требовал многих художников. Их выискивали в городах и посадах, среди вольных и крепостных. Проверяли, аттестовывали, вносили в список, и дальше дело воевод было обеспечить быстрый приезд в столицу запонадобившегося мастера. Перед царской волей воля помещика не значила ничего. Оружейная палата держала на работах художников годами, самых талантливых и нужных выкупала.
Канцелярия от строений появляется в последние годы петровского правления. Ее задача – строить Петербург, прежде всего дворцы городские и загородные, учреждения. У нее огромный штат всех родов строителей, архитекторов, но и живописная команда, которая по примеру Оружейной палаты держит на учете всех сколько-нибудь обученных и способных живописцев в стране. Укрывать художника от царской службы считалось государственным преступлением, тем более задерживать его приезд, если Канцелярия от строений посылает ему вызов.
В беспросветном существовании крепостного – это единственная надежда обрести пусть временную, пусть относительную свободу, заниматься только любимым делом, стоять наравне с вольными. Для многих пребывание на работах Канцелярии затягивалось так долго, что они доживали до старости и умирали, не вернувшись к хозяевам. Иван Титов несомненно обладал уровнем, достаточным для того, чтобы на него обратила внимание Живописная команда. Среди крепостных он не числился. Более того, в многочисленных документах Канцелярии от строений он неизменно упоминался как «вольный живописец». Музейных работников ввела в заблуждение стоявшая на обороте холста формула: «служитель графа Бестужева-Рюмина». Но надпись эта все в той же формулировке повторялась во всех копиях титовского портрета, и главное – везде она была сделана одной и той же рукой. Вряд ли можно было сомневаться – она принадлежала кому-то из приказчиков дипломата и не имела отношения к художникам. «Служитель» в понимании второй половины XVIII века, как, впрочем, и раньше, не означал крепостного, но человека, состоявшего на службе.
Только в этом доказательстве в принципе не было нужды. В момент написания горетовского портрета ни Иван Титов, ни Артемий Бутковский, ни любой другой художник не могли быть крепостными бывшего канцлера: никаких душ и состояния в 1759 году Бестужев-Рюмин не имел. Его положение мало чем отличалось от положения Меншикова в Березове, которому были оставлены счетом на семью ложки и ни одной вилки, оловянные миски и ни одной тарелки, единственный кафтан – в нем «светлейшего» положили в гроб – и две пары штопаных нитяных носков. За попытку захватить в далекий сибирский путь лишний бумажный ночной колпак последовало очередное суровое наказание. И никакой переписки, никаких письменных принадлежностей – в отношении государственных преступников это было первое жесточайшим образом соблюдаемое условие.