Осиная фабрика

Бэнкс Иэн М.

Я нахмурился, пригляделся, опять нахмурился. Машинально потянулся за биноклем, но загреб лишь ткань футболки: бинокль остался дома. Я поднялся и побрел по пересеченной местности прочь от тропинки, ускорил шаг, перешел на трусцу, потом рванул со всех ног, шурша густой жесткой травой; перемахнул через забор и выбежал на пастбище; овцы встрепенулись и с жалобным клохтаньем бросились врассыпную.

До столбов я добрался совсем бездыханный.

Нет, мне не померещилось. Со столба свисал только что обрезанный провод. Несколько птиц, вспорхнувших при моем приближении, с тревожными криками закружили в почти неподвижном воздухе, над пожухлой травой. Я подбежал к соседнему столбу. К нему было прибито мохнатое, черно-белое, еще кровоточащее

ухо. Я тронул его и улыбнулся. Лихорадочно закрутил головой, но взял себя в руки. Повернулся лицом к городу, где буравил небо церковный шпиль, словно обвиняющий перст.

– Ах ты, скотина лживая, – выдохнул я и рванул обратно к острову, на ходу набирая скорость.

Выскочил на тропинку и еще поднажал, взрыхляя утоптанный песок. Длинным прыжком перелетел через Трамплин. Я испустил торжествующий клич и замолк, решив поберечь дыхание для бега.

И вот я снова дома. Весь в мыле, я взлетел на чердак. По пути на всякий случай проверил телефон. Естественно, линия была мертва. На чердаке я первым делом распахнул слуховое окно и быстро оглядел окрестности в бинокль; потом сделал несколько дыхательных упражнений, привел в состояние боеготовности весь мой арсенал и снова включил радио, снова занял наблюдательный пост.

Он где-то здесь. Нет, ну что бы я делал, кабы не птички! Откуда-то изнутри вдруг накатила волна безудержной животной радости, и, несмотря на пекло, меня бросило в дрожь. А этот старый лживый козел пытался выманить меня из дома, потому что сам в штаны наложил. Господи, ну я и кретин! – не расслышать обмана в его проспиртованном голосе. И у него еще хватает наглости читать мне лекции о вреде алкоголя. Я-то хоть пью, когда знаю, что могу себе это позволить, а не в критической ситуации, когда требуется напряжение всех твоих сил. Дерьмо на палочке. Мужик, называется!

Я сделал еще несколько глотков сока из кувшина, который за время моего отсутствия даже не успел нагреться; съел яблоко, немного хлеба с сыром и продолжил наблюдение. Солнце стремительно клонилось к закату, облака затягивали небо, и быстро темнело. Восходящие воздушные потоки, пробившие днем бреши в облаках, улеглись; холмы и равнину вновь накрыло плотное одеяло, серое и бесформенное. Через какое-то время я опять услышал далекий гром, и в воздухе запахло грозой. Я сидел как на иголках и все ждал, что зазвонит телефон, хотя прекрасно понимал, что он не зазвонит. Скоро ли папа поймет, что я задерживаюсь? Или он думал, я примчусь на велосипеде? А может, свалился уже где-нибудь под забором или, пошатываясь, ведет сюда толпу горожан с факелами: держи Собакоубийцу!

Наплевать. Отсюда я даже в темноте увижу, если кто-нибудь появится, и всегда успею выйти поприветствовать братца – или сделать ноги, если нагрянут линчеватели. Я выключил радио, чтобы не заглушало криков, которые могут в любой момент донестись с «большой земли», и стал буравить взглядом сумерки, изо всех сил напрягая зрение. Через какое-то время спустился в кухню, собрал кое-что из еды и, вернувшись на чердак, упаковал в холщовый мешочек. На тот случай, если придется выйти встретить Эрика. Он ведь, поди, голодный. Я уселся на стул и опять уставился в сгустившуюся тьму. Вдалеке на дороге у подножия холмов мелькали огни машин – словно передвижные маяки, то и дело скрывающиеся за деревом, за углом, за холмом. Я потер глаза и потянулся, пытаясь стряхнуть усталость.

К сухому пайку я предусмотрительно добавил пачку болеутоляющего. В такую погоду у Эрика может разыграться мигрень. Хотелось бы, конечно, надеяться, что до этого не дойдет.

Я зевнул, распахнул пошире глаза, съел очередное яблоко. Расплывчатые тени под облаками сделались еще темнее.

Я проснулся.

Было темно. Я по-прежнему сидел на стуле, уронив голову на руки, скрещенные на железном карнизе слухового окна. Что-то меня

разбудило, какой-то шум в доме. Мое сердце бешено застучало, спина онемела от долгого сидения в неудобной позе. По рукам, затекшим от тяжести моей головы, побежали мурашки – это восстанавливалось кровообращение. Я крутанулся на стуле, резко и бесшумно. На чердаке было темно, хоть глаз выколи, но постороннего присутствия не ощущалось. Тронул кнопку на часах и увидел, что уже начало двенадцатого. Идиот! Надо же было столько продрыхнуть. Потом снизу донесся слабый шум: неясные шаги, скрип двери, еще какието звуки. Звон разбитого стекла. Я почувствовал, как волосы у меня на затылке встают дыбом – второй раз за неделю. Стиснув зубы, я скомандовал себе прекратить панику и что-то предпринять. Это либо Эрик, либо отец. Сейчас вот спущусь и проверю. Для надежности прихвачу нож.

Я встал со стула и вдоль кирпичной стены дымохода ощупью пробрался к выходу. У люка притормозил и выпустил футболку из штанов, чтобы прикрывала нож. Бесшумно спустился на темную площадку. В прихожей горел свет и отбрасывал на стены нижней площадки странные тени, какие-то желтые и тусклые. Я подошел к перилам, глянул вниз. Ничего не было видно. Шум стих. Тогда я повел носом.

Запах ощущался табачно-алкогольный, кабацкий. Значит, отец. У меня отлегло от сердца. И тут он вышел из гостиной. Вслед ему выплеснулась волна шума, словно океанский рев. Я отпрянул к стенке и навострил уши. Отец еле держался на ногах, налетал на стены, спотыкался о ступеньки. Хрипло дышал и что-то бормотал себе под нос. Звуки и запахи приближались. Постепенно я успокоился. Услышал, как он добрался до первой площадки, где стоял телефон. Затем – нетвердые шаги.

– Фрэнк! – выкрикнул он.

Я замер и не откликнулся. Инстинктивно, пожалуй, или по привычке – сколько раз я делал вид, будто меня нет, и слушал, как ведут себя люди, полагая, что они одни. Дышал я тихо и медленно.

– Фрэ-э-энк! – заорал он.

Я приготовился подняться на чердак – на цыпочках, спиной вперед; главное – не наступать на скрипящие ступеньки. Отец замолотил в дверь туалета на втором этаже, потом ругнулся, обнаружив, что она не заперта, и затопал наверх. Шаги приближались. Неровные шаги. Он пыхтел, спотыкался, шаркал о стену. Я тихо поднялся по лестнице и, ловко извернувшись, вытянулся на дощатом чердачном полу. Голова моя покоилась примерно в метре от люка, руку я держал на шершавом кирпиче, чтобы, если папа заглянет на чердак, шмыгнуть за дымоход. Я зажмурился. Папа тем временем стал ломиться в дверь моей комнаты. Открыл ее.

– Фрэнк! – опять выкрикнул он. Потом: – А-а… х-хуй с ним…

Сердце мое так и подпрыгнуло. Раньше я ни разу не слышал, чтобы отец матерился. В его устах это звучало непристойно, не то что у Эрика или Джейми. Из люка донеслось его шумное дыхание, пахнуло табаком и виски.

Опять шаги, на этот раз удаляющиеся, и грохот захлопнувшейся двери его спальни. Я набрал полную грудь воздуха, только теперь осознав, что задерживал дыхание. Сердце бешено колотилось; даже странно, что папа не услышал сквозь тонкие доски его гулкие удары. Я еще немного подождал, но все было тихо, не считая приглушенного белого шума из гостиной. Наверно, папа оставил включенным телевизор, причем на промежуточном канале, где ничего не принимается.

Я дал отцу еще пять минут, тихо поднялся, отряхнулся, заправил футболку, поднял Вещмешок, укрепил на поясе рогатку, нашарил в темноте жилет, прокрался со всем своим хозяйством на площадку и, стараясь ступать как можно мягче, спустился вниз.

__________________

Телевизор озарял пустую гостиную яркими сполохами, оглашал истошным шипением. Я щелкнул выключателем, и стало тихо. Повернулся уходить – и увидел валявшийся в кресле отцовский твидовый пиджак. Я взял его, и в нем что-то звякнуло. Обыскал карманы, морщась от пропитавшего ткань запаха табака и алкоголя. В ладонь легла связка ключей.