Оскал смерти. 1941 год на восточном фронте
Шрифт:
— Если ваши полномочия направлены только на то, чтобы засадить этого человека на скамью подсудимых, — мне вас искренне жаль. А что касается лично меня — то смею вас заверить, что выполню свой врачебный долг, чего бы это мне ни стоило. И боюсь, что ваше мнение меня совершенно не интересует.
С этими словами я повернулся спиной к брызжущему слюной и готовому лопнуть недоумку Больски и направился прямиком к Нойхоффу для доклада по существу вопроса.
Больски уже опередил меня телефонным звонком и наябедничал, что я вмешиваюсь в дела его роты. Это лишь еще больше утвердило меня в моей решимости сделать все так, как я считал нужным. Увы, Нойхофф к тому времени, как того требовали правила,
— Так значит, вы требуете, доктор, чтобы унтер-офицер Шмидт был освобожден из-под ареста и доставлен к вам в лазарет для лечения и наблюдения?
— Именно так, герр майор.
— И вы сознаете при этом всю ответственность, которую взваливаете себе на плечи?
— Да, герр майор.
— Я, со своей стороны, уже ничего не могу со всем этим поделать — дело теперь находится на рассмотрении в штабе полка.
— Герр майор, вопрос ведь тут совсем не в том, готов я или не готов взять на себя подобную ответственность. Тут дело в моем врачебном долге, в профессиональной этике, в моей совести в конце концов, если уж на то пошло.
— Хорошо. Надеюсь, вы хорошо знаете, что делаете. Это несколько вне пределов моего понимания, так что я умываю руки.
— Герр майор, у Шмидта серьезное психическое заболевание. Это в своем роде практически то же самое, как если бы у кого-нибудь другого случилось воспаление легких или, скажем, сердечный приступ. В подобных случаях пациента отправляют в госпиталь, где ему оказывается особый уход, наблюдение, питание и так далее. И при этом вопрос о том, способен ли он выполнять свои служебные обязанности, до некоторых пор просто даже не рассматривается. Больной всецело переходит на попечение лечащего врача.
— Действуйте, как считаете нужным, доктор, — прервал мою тираду Нойхофф.
Мне было ясно, что он испытывает облегчение от того, что так или иначе, но отвечать ему за все это не придется.
Уже через десть минут Шмидт был пациентом моего лазарета. Я постарался устроить его как можно удобнее и строго проинструктировал весь свой персонал, чтобы они ни при каких обстоятельствах не позволяли ему выходить из помещения на улицу, а также чтобы они ни на минуту не оставляли его одного без присмотра. Вероятность самоубийства, рассудил я, могла быть слишком велика. Я дал Шмидту успокаивающее и уговорил его поспать. Позже — для того, чтобы помочь ему справиться с его страхами и растерянностью, — я назначил еще и опиум в постепенно повышающейся дозировке. В результате его состояние улучшилось, и уже на следующий день наблюдались периоды прояснения сознания, чередовавшиеся, однако, с состояниями глубокой подавленности и страха. Но мне уже было проще соединить воедино все составляющие общей картины заболевания.
Оказалось, что Шмидт всю жизнь страдал в течение длительных промежутков времени от перемежающихся маниакальных и депрессивных состояний. Один из постоянно преследовавших его в жизни страхов он обнаружил передо мной, когда сказал:
— Вы, конечно, знаете, герр ассистензарцт, что по закону мое состояние подпадает под параграф «Превентивные меры против наследственных заболеваний»?
Шмидт устало замолчал, а затем продолжил:
— И конечно, вы знаете, что если о моей болезни станет известно, то по закону я должен буду оказаться подверженным стерилизации. Но ведь я неплохой юрист, у меня есть собственное дело, есть жена
— Послушайте меня, Шмидт. Я сделаю так, что вас комиссуют и отправят домой. Депрессивные состояния могут проявляться и как реакция на что-то — как психопатологическое проявление вследствие интенсивного и продолжительного действия внешних раздражителей, особенно в результате сильных стрессов и напряжения. В любом случае это будет диагноз, с которым я отправлю вас домой, но который не будет подпадать под закон о наследственных заболеваниях.
Он ничего не ответил мне на это.
— Вы поняли, что я только что сказал вам, Шмидт? — медленно и с расстановкой спросил я.
— Да, — будто через силу выдавил он из себя после продолжительного молчания, но все тем же усталым тоном и без какого бы то ни было проблеска надежды в затуманенных глазах.
Мое сердце сжималось от боли и сострадания при одном только взгляде на Шмидта. Состояние его было просто отчаянным, даже без учета перспективы оказаться на скамье подсудимых. Он был всецело под властью охватившего его чрезвычайно сильного депрессивного состояния. Шмидт совершенно ясно и полностью осознавал, что должен предстать перед трибуналом по обвинениям, которые, будучи доказанными, означали бы для него только один приговор. Возможная альтернатива этому была не многим утешительнее: он, уважаемый адвокат, будет признан невменяемым и не способным нести ответственность за свои действия, а также почти наверняка будет стерилизован, его случай и его имя станут достоянием гласности, и всю оставшуюся жизнь ему придется прожить под ужасным гнетом бесчестия. Его карьера погибнет, а семья наверняка бросит его. Несмотря на любой удобообтекаемый диагноз, с которым я отправлю его домой, врачи в Германии неизбежно подвергнут его переосвидетельствованию и, вне всякого сомнения, приговорят к смерти при жизни. Положение представлялось совершенно безвыходным. Но самое печальное состояло в том, что Шмидт сам был слишком уж твердо убежден в своей обреченности.
Когда я вернулся в штаб батальона, рапорт Больски уже находился на столе у оберста Беккера. Зная, насколько не по душе была вся эта история Нойхоффу, я попросил его разрешить мне побывать в штабе полка с тем, чтобы лично представить оберсту Беккеру мое медицинское заключение о психическом состоянии Шмидта.
— Да, доктор, я думаю, что так будет лучше всего, — с готовностью согласился Нойхофф.
Оберст Беккер приветствовал меня как старого доброго приятеля:
— Добрый день, Хальтепункт! Как поживаете?
— Как всегда прекрасно, герр оберст. Разрешите мне обратиться к вам, герр оберст, по одному конкретному вопросу.
— Слушаю вас, Хальтепункт. Что за вопрос? Проходите и садитесь.
— Я хотел бы доложить вам, герр оберст, — продолжал говорить я, оставаясь стоять по стойке «смирно», — что унтер-офицер Шмидт был освобожден из-под строгого ареста по причине его серьезного психического заболевания, в результате которого он не в состоянии нести ответственность за свои действия.
— Ну, во-первых, Хальтепункт, сядьте, а во-вторых, расскажите мне по порядку, в чем там дело. Вам должно быть прекрасно известно, что арест есть арест и он не может быть отменен без достаточно веского на то основания.
— Унтер-офицер Шмидт страдает от маниакальной депрессии.
— Что означают эти термины, доктор? Мне они совершенно непонятны.
— Это очень серьезное психическое расстройство, опасное для жизни нарушение психики, требующее особого лечения.