Оскал смерти. 1941 год на восточном фронте
Шрифт:
Входя в наш перевязочный пункт, я пребывал в чрезвычайно мрачном расположении духа. Погруженный в свою печаль Мюллер неподвижно сидел на ящике с перевязочными материалами, оцепенело уставившись на мерцавший язычок пламени свечи. Никаких вестей о Тульпине так до сих пор не и было. Возможно, Мориц оказался единственным уцелевшим из всей колонны. То, что всех остальных перебили, а ему одному удалось как-то удрать, представлялось вполне вероятным. Чем больше я об этом думал, тем больше уверялся в том, что наша колонна была атакована и уничтожена превосходившими их числом русскими. Картина этой расправы рисовалась мне в самых мрачных тонах. Свеча постепенно оплывала, а медленно сменявшие
— Нет, никаких сведений, — коротко ответил он мне.
Остальные офицеры, находившиеся на посту, готовились ложиться спать.
— А как вы, доктор, не собираетесь отдохнуть? — спросил Нойхофф. — В конце концов вы ведь ничего не можете предпринять в данной ситуации. Возможно, завтра будет еще большее Schweinerei(свинство) — вам следует поберечь себя и хотя бы немного поспать.
— Ну, я по крайней мере дождусь возвращения Генриха, — ответил я. — У меня там в лазарете есть кое-какие дела — так что будет чем занять время. Спокойной ночи!
Мюллер до сих пор восседал на ящике с бинтами все в том же окаменелом безмолвии и неподвижности. Я попросил его дать мне наш батальонный список убитых, раненых и пропавших без вести. В нем было сто восемнадцать имен. В общей сложности сто восемнадцать человек убитых и раненых за период начиная с 22 июня. Много ли это? Нет, на самом деле не так уж и много — чуть менее пятнадцати процентов от общей численности личного состава.
В самом начале списка стояли имена лейтенанта Штока и унтер-офицера Шафера. Далее, но тоже в начале, были Дехорн и Якоби. Потом Крюгер и Шепански, Штольц и Хиллеманнс, Макс Штайнбринк… Для меня все эти имена выделялись на фоне остальных, будто пропечатанные более жирным шрифтом. Я понимал, однако, что в эту обычную с виду конторскую книгу будет вписано в дальнейшем еще больше имен и что многие из них будут помечены сбоку крестом, означавшим смерть. Это вообще была Книга Смерти, Страданий и Боли. К счастью, я тогда не мог даже предположительно догадываться, насколько длинным получится этот список, сколькими именно именами он пополнится — в том числе многими очень дорогими для меня — при подведении итогов года.
Голоса снаружи! Мы с Мюллером, сталкиваясь друг с другом, бросились на улицу. К нам приближалась вереница конных повозок и сопровождавших их людей. Я быстро подсчитал: пять повозок, четыре лошади, Тульпин, Генрих, Кунцль и четверо русских добровольцев.
Тульпин подошел ко мне и доложил:
— Все раненые доставлены в госпиталь. Один санитар-носильщик оставлен там тоже, будучи раненым; один доброволец убит; один конь убит и один ранен; повозки-медицинское оборудование в сохранности.
Как же все это отличалось от тех ужасных картин, что я представлял в своем воображении! Я приветствовал их возвращение с такой радостью, как будто сам загробный мир сжалился и решил сделать всем нам бесценный подарок, отпустив их обратно. Меня просто распирало от радости!
— Спасибо, Тульпин, — сказал я. — Очень рад, что вам удалось вернуться обратно.
Я осмотрел колонну более пристально. Маленький Макс тащил сразу две повозки — вторую повозку подцепили к первой, когда был убит тот, другой конь. Мюллер уже тщательно осмотрел маленького Макса с головы до самых копыт.
— Все в порядке, Мюллер? — спросил я его.
— Да, герр ассистензарцт. Он не ранен.
Повозки были выстроены в ряд сбоку от лазарета, а все оборудование и одеяла внесли внутрь. Тем временем Кунцль и другие русские добровольцы отвели коней в конюшню. Когда все мы собрались на перевязочном пункте, я попросил Тульпина рассказать нам, что там у них произошло.
Он благополучно доставил всех наших раненых в тыловой госпиталь, а затем, как я и велел ему, направился в соседнюю деревню. Там им пришлось спрятаться и затаиться, пока не уйдут русские танки. Раненых было как раз пятеро, по числу повозок, — один в живот, другой в легкое и еще трое в бедро. К тому времени, когда они разместили всех их в повозках, уже совсем стемнело. Почти сразу после выезда из деревни они угодили в засаду, но защищались настолько отчаянно, что русские махнули на них рукой и оставили в покое. Вокруг было настолько темно, что отстреливаться приходилось, ориентируясь только на вспышки от выстрелов врага. В самом начале перестрелки русский доброволец, правивший Морицом, был убит прямым попаданием пули в голову. Как только он упал с козел, Мориц припустил галопом и скрылся. Еще один конь был застрелен насмерть, а санитар-носильщик — ранен в руку.
Отбившись от засады, Тульпин и его люди вернулись обратно в деревню, где от соседнего батальона, раненых из которого они везли, им было выделено сопровождение вплоть до самого госпиталя. Всю дорогу Тульпин напряженно вглядывался, как он рассказал мне, в темноту, стараясь высмотреть где-нибудь Морица и увезенного им раненного в живот, но все тщетно. Доехав до места стычки с красными, они подцепили повозку убитого коня к повозке Макса, и дальше колонна уже добралась до госпиталя без дополнительных приключений.
— Генрих к тому времени был уже там, а раненный в живот — на операционном столе. Вот так оно все и было. Это все, — закончил Тульпин.
Когда я добрался до штаба батальона, все там уже спали. Однако Нойхофф, страдавший вот уже много последних недель расстройством сна, бодрствовал.
— Вернулись? — спросил он меня шепотом.
— Да, герр майор, — прошептал я в ответ.
— Все?
— Почти. Все раненые были доставлены в госпиталь. Тульпин угодил в засаду, но проявил себя весьма похвальным образом, герр майор. Я считаю, что его следует рекомендовать для награждения Железным Крестом 2-го класса.
— Подайте мне подробное донесение об этом завтра утром, доктор. Я подключу его к другим ходатайствам о награждениях.
С этими словами Нойхофф пожелал мне спокойной ночи и повернулся на другой бок. Через пару минут, задув свечу, заснул и я, надеясь на то, что в эту ночь русские уже больше не побеспокоят нас.
Они действительно вели себя тихо не только всю оставшуюся ночь, но и значительную часть следующего дня, пока не потеплело и не начал подтаивать снег. Ближе к полудню на батальонном посту боевого управления появился Больски. Отсалютовав, он доложил Нойхоффу:
— Герр майор, я приказал арестовать унтер-офицера Шмидта по обвинению в трусости перед лицом врага, а также в неподчинении приказу.
Маниакальная депрессия, лихорадка и обморожения
Повисла неуютная тишина; Нойхофф выглядел раздосадованным и выведенным из душевного равновесия. Это означало, что рапорт должен был быть отправлен в штаб полка, а за этим последовал бы трибунал и расстрельная команда — если Больски был прав. Все то время, пока Нойхофф ознакамливался с содержанием рапорта, Больски с самым решительным и непреклонным видом стоял по стойке смирно. Нойхофф бросил рапорт на свой стол и ничего не сказал.