Осколки царства
Шрифт:
Игорь неизменно соглашался взять много работы, очень даже много. Когда Коляну надо было, короче, смотаться, Игорь брал чужую работу и на честные мужицкие предложения старшого, короче, отработать, всегда отвечал вежливым отказом. Короче, не требуется. Но если объем превышал все мыслимые возможности, Игорь так же вежливо отказывал. Это единственная ситуация, в которой он позволял себе спорить с любым начальством. Нет, и все тут, работы на пять суток, и до среды он не успеет. Надо успеть? Нельзя успеть. Да, я понимаю ваше положение. Да, я понимаю положение отдела. Да, положение фирмы мне понятно. Нет, не успею. Как почему, потому что это невозможно. Превышение около десяти рабочих часов. Нет, никак нельзя ускорить. Да, я согласен искать другую работу. Нет, никак нельзя ускорить.
Он был готов покинуть, в самом пиковом случае, насиженное место. Врать на-раз "да, успеем" и на-два "объективные обстоятельства" было выше его гордости. Восемь в чистом виде. Словесная вонь. Разумеется,
Чаще всего оказывалось, что начальство по привычке держало в голове резерв сутки-двое и вовсе не обязательно было торопить и нажимать. Но, черт побери, взбесительно, когда подчиненные все делают в естественный срок, а не по плану. Тут ведь как выходит - не наказать и не поощрить... И как любить подчиненного, который сам больше всего любит фразу: "Из 24 часов не получится 48". Каков умник выискался!
Зато работник ценный.
Интеллектуально компьютеры, конечно, хорошая компания. Но эстетически они фальшивы, как театральные декорации. За столом ноль-один, в зависимости от количества пыли, а борьба с нею ведется безжалостная. Но от дверей! Фу, от дверей три-четыре. Все эти кабели, разъемы, адаптеры, источники - чистой воды внутренности. Террористы перебили патруль, после чего из какого-то запредельного национального форса вскрыли животы и разбросали кишки по полянке. Кишка сержанта заканчивается в животе ефрейтора, кровь и дерьмо ефрейтора вступили в отношения диффузии с кровью и дерьмом другого ефрейтора. Следователь из военной прокуратуры, вышагивая по гибельной травке, инстинктивно придерживает штанины, а туфли уже все... Одно время Игоря преследовала мысль поставить что-то вроде самодельной ширмочки, которая скрыла бы тыльное безобразие его компьютера. Старшой был абсолютно трезв, когда Игорь подошел к нему с длинным и сильно адаптированным объяснением, что именно и почему он хочет сделать. Старшой понял на четвертой фразе, хотя и 15% заготовленной информации не успело перетечь ему в мозг. Он сказал: "Мы тут тебя знаем, но я, короче, твой начальник отдела, и перед другими ты из меня кретина не сделаешь".
На столе Игоря в его отсутствие никогда ничего не стоит, не лежит и не ходит (о часах речь), кроме компьютера и принтера с их обязательными приложениями. Все остальное заперто в ящиках стола на замок, бережно врезанный мастером на собственные Игоревы деньги взамен стандартного офисного рвани-посильнее, к которому у всех имелся свой плохо-поворачивается. Рядышком принимал парад стол старшого Коляна, на котором, короче, так получалось, что даже из трех прибамбасов всегда выходила куча долбаного хлама, хоть святых на хрен выноси. Старшой Колян, между прочим, всегда знал, где и что у него лежит, хотя никто другой разобраться бы не смог. В списке глубоко презираемых Коляном предметов и лиц на одном из первых мест пребывали женщины, пытавшиеся раз навсегда навести порядок; презрение усугублялось, если раз навсегда случался раз в неделю; на третью неделю Колян их, короче, по-тихому бортовал, о чем извещал весь офис: "Опять ну такая ты прикинь попалась ну вилы! Я что говорю: они годны на одно только дело, да и то через раз".
Старшой Колян нашел в Игоре отличного бойца. Сам он, кажется, хотя, может быть, это только кажется, никогда ничего не осваивал методически. Была в нем какая-то природная сила, природное свойство в отношениях с компьютером. Может ли быть так, чтобы побратимство с кучей железа было природным? Ведь не в коляске же младенец Николай совершил первое знакомство с IBM и ведь не на детском дырявом стульчике впервые пожал электронную лапу! А по всему выходило - природное. В Коляне все было дикое, природное, слегка агрессивное, да так, что это самое слегка могло моментально актуализироваться в виде пары изрядных синяков. К нему шло старинное русское слово "лихой". Причем во всех значениях - вплоть до атаманства у лихих шильников и головников с большой дороги. Никто никогда не слышал в офисе, как свистит Колян, но Игорь неведомо каким рудиментарным инстинктом постиг, что свистеть старшой умеет громко и заливисто. Свистни он с ветки сторожевого дерева, и никто из бородачей не сойдет в нетчики: все как один придут обоз разбивать... Колян не давал спуску посторонним, но для своих в отделе был батькой в тридцать лет, обижать их не позволял, короче даже эту кошелку потертую. А уж за ценного, работящего мужика Игоряна всегда был горой.
Ни один человек в здравом уме и твердой памяти не соединил бы в голове два диаметрально противоположных понятия - "Колян" и "начальник отдела". Фактически Колян и не был таковым; за слово "начальник" он, вероятно, приняв такой наезд в падлу, шмазнул бы по фасаду, так, чтобы чевокалки по сторонам посыпались. Но "старшим отдела" он, конечно, был, причем фирменное главнокомандование смотрело сквозь пальцы на всю его неоразинскую фронду, поскольку работа шла, и, следовательно, среди прочих "старших" Коляна числили на хорошем счету.
За тысячелетия, и в особенности за последние пять веков, истерлись понятия "царь", "жрец", "воин", "супружество", "служение", "добро" - и еще много других некогда блистательных предметов. Кое-какие из них превратились в собственную противоположность, но это произошло так давно, что мало кто в состоянии припомнить оригинал. Сегодня почти невозможно докопаться, с чего началось: возможно, бедствие пришло еще в тот гибельный год, когда воины страны Ашшур тщетно отдали жизни за Харран; или когда развратный юг во главе с Вавилоном оказался выше сурового Аккада. А может быть, проще: не стоило Мартинам торопиться с тезисами, а Генрихам следовало укрощать грешную плоть. Или сложнее: надо бы одному правителю из Уммы крепче держать в руках оружие, выходя против жестоких воинов бородатого Саргона. Разумеется, искажение накрыло мир не сразу, а волнами, наплывая то на одни территории, то на другие; кое-где назло всему сохранялись островки незыблемо стоящих древних законов. Кое-где время от времени начиналась реконкиста, и нечисть немного отступала. В целом же положение вещей медленно, но верно стремилось к полной катастрофе. Даже верные в большинстве случаев не знают, чему они верны и почему должны хранить верность. Из мира улетучивается знание будущего и прошлого, осталось только инстинктивно хранимое воспоминание о том, что в конце может случиться бой или суд, или одно из двух, но в любом случае это будет кошмарно.
Игорь радовался уже одному тому, что его старшой сохранил почти в чистом виде один из очень древних типов. Носителям этого типа всегда и неизменно древние законы предписывали смертную казнь за все их мятежные или разбойные дела. Но когда государи перестали быть государями, а воины воинами, приходится с извратительным восторгом воспринимать любую неизменность, хотя бы и то, что вожак бунтарей и бандитов остался вожаком бунтарей и бандитов.
Когда Игорь входил в комнату, Колян предлагал зрителям пейзаж восемь-девять. То есть лежал в кресле, неудобно упираясь ногами в ковер-гармошкой до самого системного блока, и тяжесть башнеобразного системного блока всю ночь, видимо, не давала ему сползти на пол; волосы и лицо имели вид позавчерашнего бутерброда, одиноко уродствующего на блюде. Из-под свитера широкой каймой выглядывала рубашка, устроившая себе роскошный выпускной бал. Струйка слюней из уголка рта уже почти до локтя. Ну и, разумеется, ботинки, с их перепутанными шнурками и ногами, невынутыми с вечера; Игорь не почувствовал запаха, но по определению запах должен был присутствовать, и его восприятию мешала только дистанция между столами. Под столом стояли пустые бутылки - одна из-под водки, две из-под белого вина (вкус Фаечки), на столе присутствовали завершающие аккорды "Жигулевского" и беспорядочные торосы бумажек, пробок, окурков-мимо-пепельницы, липких разводов, мерзких огрызков пищи.
Слава богу, Старшой бывал в таком неопределенном состоянии редко. Можно, конечно, жалеть пьяницу, но уважать его затруднительно, а уж любить и вовсе невозможно. Исключение делается только для двух случаев: либо когда он трезв, либо когда ты сам пьян.
Вот эти самые слюнки, огрызки и ботинки ничего, кроме отвращения, разумеется, не вызывали. Игорю нужно было преодолеть барьер восемь-девять, чтобы избавить Коляна от служебных неожиданностей: генеральный директор и учредитель фирмы Иван Филиппович имел обыкновение раз или два в неделю ровно через полчаса после начала рабочего дня обходить светлые чертоги основы процветания; указанные полчаса можно было определить как снисхождение к человеческим слабостям; сам дозор классифицировался как синкретичное наследие двух почти противоположных традиций - во-первых, даже Армагеддон не способен вытравить из души бывшего старшины-сверхсрочника любовь к порядку и тягу к контролю за исполнением, во-вторых, как и многие крепкие староверы, переехавшие в столицу из глухой провинции и сделавшие здесь хорошую карьеру, Иван Филиппович сочетал в своем характере непонятную для неверных почти высокомерную нравность с глубочайшим подчинением стихии строгого и аккуратного старообрядческого уклада; приняв уже все и всяческие новины, даже в армии отслужив семь лет противу воли семьи, он не желал принимать суеты и беспорядка; Иван Филиппович никогда не курил, никто не слышал от него бранных слов, не любил он риска, никогда не пил на людях и чуждался непокорных женщин; слюнки и торосы на рабочем столе вызвали бы у него беспредельный гнев. Немилосердное оставление Старшого на волю азарта судьбы было бы десять, так что Игорь все-таки решился потормошить его, но день сегодняшний судил избавить его от соприкосновения с нечистотой.
Атамана пришли спасать библейские глаза и округлый, идеально округлый подбородок. Изящная еврейка Фая пришла спасать возлюбленного русского разбойника, рассудив тысячелетней мудростью, что другого ждать и не приходится. Еврейкой она была только по названию. Фая родилась от Сарры и Соломона, от природы получила выдержанную, по-иерихонски древнюю красу, но не ходила в синагогу, не соблюдала мицвот и не отличала субботу от прочих дней недели. Ее речь была во втором поколении избавлена от слов, интонаций и сущностной иронии идиш. Зато среднегородского молодежного мусора в ней было на пять, в иных случаях до семи.