Оскомина
Шрифт:
И когда следователь, наклонившись ко мне, интимно-вкрадчиво спросил: «А нет ли у тебя, дружочек, такой тетрадки?.. Ну, знаешь, такая тетрадочка… в линейку», меня вдруг осенило, что ищут тетрадь моего деда.
Ту самую тетрадь…
Причем им в подробностях известно, как она выглядит, какая бумага, какой переплет и что написано на обложке.
Значит, им о ней рассказали, и рассказать могла только Светлана, незаконная дочь Тухачевского, поскольку других свидетелей моего проступка – похищения тетради из пролома в письменно столе деда – не было.
Химеричный
Позднее я понял, что Светлана поведала о тетради, конечно, не им, следователям, а доверительно шепнула отцу – Михаилу Николаевичу Тухачевскому, а уж тот напутствовал следователей, что им надо бомбить.
Меня, однако, опять лихорадит, познабливает, и мысли путаются. Правильнее было бы сказать, что американские промышленники напутствовали летчиков: что им бомбить в Берлине, чтобы уничтожить конкурентов. Тухачевский же наставлял следователей по части того, что им искать. Тетрадь! Прежде всего тетрадь, а уж потом все остальное.
При этом напрашивается вывод, что и деда арестовали… по его прямой наводке. Впрочем, мысли снова путаются. Прямой наводкой стреляют пушки, в том числе и универсальная пушка – химеричный гибрид зенитки, гаубицы и противотанкового орудия, о котором страдальчески, маниакально, вожделенно мечтал Тухачевский.
Он ведь был из числа тех, кто лишь внешне казался сдержанным, корректным, холодноватым, а изнутри его распирало. Западал он на всякие безумства – и не только безумства храбрых, но и утопии технической мысли вроде универсальной пушки.
Очень уж ему хотелось обрести такую чудо-пушку, и он почти ее заполучил. Казалось, не сегодня-завтра позвонят и доложат: есть!
И вот эту пушку Тухачевский навел на деда.
Не то чтобы он приказал его арестовать: арестами занималось другое ведомство, но, по моим предположениям, именно он написал соответствующий рапорт или донесение. Или – сокращенно – донос.
Но ведь это несовместимо с честью русского офицера. О офицерская честь! Она не помещала ему расстреливать заложников, выкуривать из лесов отравляющими газами тамбовских крестьян, топить подо льдом восставших моряков Кронштадта и устраивать травлю Свечину, когда тот сидел в лагере.
Поэтому об офицерской чести лучше помолчать. Зато сказать о неутолимой зависти, которая жгла Тухачевского, как пожары жгут торфяники. Михаил Николаевич, несостоявшийся Аполлон… прошу прощения за еще одну оговорку. Как Аполлон он как раз состоялся, поскольку был красив, любил себя, берег фигуру, поднимал гири, развивал мускулатуру, натирался маслом и следил за собой во всех отношениях.
Не состоялся же он как Наполеон. Да, как ни печально, Наполеон из него все-таки не вышел. Дарованиями его Бог обделил, образования выше Александровского пехотного училища он не получил и, несмотря на все свои звания, оставался жалким подпоручиком, до которого дотянул в императорской армии.
За это он и мстил всем, кто хоть в чем-то его превосходил, и прежде всего трем крупнейшим стратегам – Триандафиллову, Свечину и Шапошникову.
Ну а заодно со Свечиным и моему деду Гордею Филипповичу Варге. Хотя тот и не завершил
Может быть, я предвзято отношусь к Тухачевскому? Может, чего-то не учитываю? А чему-то, наоборот, придаю слишком большое – непомерное – значение? Что ж, не исключено. Но время было страстное. Поэтому я не могу быть беспристрастным, непредвзятым и спокойным.
Да и не я один: со мной моя семья с ее мнениями, убеждениями, оценками, подчас вздорными, но этот вздор еще будет назван чем угодно, но только не заблуждением, поскольку истина имеет свойство иногда казаться вздором, лишь бы кто-то один верил, что это – истина.
Секрет таинственного воздействия
Однако мои страсти заносило на сторону, как заносит летящие со снежной горы санки, прежде чем они опрокинутся.
После моего дня рождения (еще до ареста деда) Тухачевский несколько раз к нам заходил под разными предлогами, а то и без всякого предлога – просто продолжить приятное знакомство, как он выразился. В знак того, что знакомство и впрямь приятное, Тухачевский держался просто, но непременно подчеркивал свое расположение не только к деду, но и ко всем нам. Он делал изысканные комплименты матери, пряча за спиной розу и дожидаясь удобного момента, чтобы ее подарить, но не так, как дарят букеты, а так, как преподносят один цветок, не придавая этому значения и не ожидая ответной благодарности.
Он непринужденно беседовал с тетушками, играл в шахматы с дядей Адольфом, а со мной разыгрывал шутливую сценку, называемую «ать-два» или «арест и конвоирование». Михаил Николаевич поручал мне промаршировать в угол комнаты, где находился штаб, и отконвоировать туда для допроса захваченного пленного, я же убегал и прятался от блаженного сознания того, что ОН обратил на меня внимание.
Дед был с ним не слишком любезен, больше хмурился, чем улыбался, и, показавшись из своего кабинета, тотчас стремился обратно. Тетушки осторожничали и старались не выдавать своего истинного отношения к нему. Дядя Адольф зевал фигуры и проигрывал, а Тухачевский милостиво позволял ему взять назад неудачный ход.
Я же при этом падал в бездну, и меня раздирало на части от самых противоречивых чувств.
Я, шестилетний, испытывал сладкий ужас от мысли, что он, Тухачевский, явный враг моего деда, но что этот враг – вопреки всем стараниям его ненавидеть – обладает секретом таинственного воздействия на меня. Прячась за шкафами и занавесками от пугающего присутствия гостя, я замирал от звучания его голоса и изредка бросал на него затаенные взгляды, которые тотчас отводил, лишь только возникала опасность, что он их заметит – поймает меня на месте преступления.