Особая реальность (перевод Останина и Пахомова)
Шрифт:
Со вчерашнего дня он не проронил ни слова, но меня это не беспокоило. Я пребывал в какой-то полудреме, и мне вновь показалось, что, если всмотреться в окружающий мир внимательнее, я смогу «видеть». Ничего нового я не увидел, но молчание придало сил.
Дон Хуан попросил последовательно описать вчерашние события. Почему-то больше всего его интересовала раскраска стража.
– Тебе повезло, что эти цвета оказались у стража на спине, – промолвил он. – Окажись они спереди или; еще хуже, на голове, ты бы погиб. Ни в коем случае не пытайся больше видеть стража. С твоим характером ту равнину не пересечь, хотя мне казалось, что
Но в его голосе я уловил горечь.
– А что случится, если я снова попытаюсь увидеть стража?
– Он унесет тебя. Схватит в пасть, унесет на ту равнину и оставит там навсегда. Страж понял, что у тебя не тот характер, и предупредил об этом.
– Почему ты так думаешь?
Дон Хуан посмотрел на меня долгим взглядом.
– Твои вопросы всегда застают меня врасплох, – сказал он с улыбкой. – Согласись, ты спросил не подумав.
Я стал уверять, что его слова озадачили меня. Откуда стражу известен мой характер? Дон Хуан сверкнул глазами:
– Разве ты не раскрыл себя стражу?
В его тоне было столько комической серьезности, что мы оба рассмеялись. Немного спустя дон Хуан сказал, что стражу, хранителю того мира, известно много тайн и он может посвятить в них брухо.
– После чего брухо способен видеть, – сказал он. – Но раз это не для тебя, какой смысл об этом говорить?
– А что, курение – единственный способ увидеть стража? – спросил я.
– Нет, можно обойтись без него, и многие обходятся. Я предпочитаю дымок – он и действует сильно, и не так опасен. Можно увидеть стража без дымка, но тогда меньше шансов вовремя убраться с его дороги. Что, например, случилось с тобой? Страж предупредил тебя, повернувшись спиной и показав враждебные тебе цвета. Потом исчез, а когда вернулся и увидел, что ты еще там, напал. Хорошо, что ты был к этому готов и прыгнул. Это дымок тебя защитил. Окажись ты в том мире без защиты дымка, ты бы не высвободился из хватки стража.
– Почему?
– Потому что ты бы двигался слишком медленно. Чтобы выжить в том мире, нужно быть быстрым как молния. Зря я оставил тебя одного. Мне хотелось, чтобы ты перестал болтать. У тебя язык без костей, и ты говоришь даже вопреки собственному желанию. Будь я рядом, я бы хорошенько встряхнул тебя. Но ты и сам прыгнул, а это еще лучше. И все же зря рисковать не стоит; стража так просто не одурачишь!
9
Три месяца дон Хуан избегал разговоров о страже. За это время я приезжал четырежды; всякий раз он нагружал меня какими-нибудь поручениями, а когда я выполнял их, попросту отсылал домой. Наконец, в четвертый раз, 24 апреля, когда мы пообедали и сидели возле очага, я решил поговорить начистоту. Сказал, что не понимаю, почему он так себя ведет. Я готов учиться, а он не желает меня видеть. Неужто я зря насиловал себя, преодолевая свое отвращение к галлюциногенным грибам? Он ведь сам говорил, что времени терять нельзя.
Дон Хуан терпеливо выслушал мои жалобы.
– Ты еще слаб, – объяснил он. – Торопишься, когда надо ждать, и медлишь, когда следует торопиться. И слишком много думаешь. Сейчас тебе кажется, что зря теряешь время, а ведь недавно ты вообще хотел бросить курить. Ты живешь шалтай-болтай и не настолько крепок, чтобы встречаться с дымком. Я за тебя отвечаю – и не хочу, чтобы ты сгинул, как последний идиот, так ничего и не поняв.
Его слова смутили меня.
– Что
– Живи. Живи как воин! Воин полностью отвечает за свои действия, даже за самые пустяковые. А ты живешь только умом. Поэтому и перед стражем спасовал.
– То есть как – спасовал?
– А вот так. Тебе бы только о чем-нибудь поразмыслить. Стал размышлять о страже – и не смог его одолеть. Запомни самое главное – ты должен жить как воин.
Мне хотелось сказать что-нибудь в оправдание, но дон Хуан жестом остановил меня.
– У тебя есть все, что нужно, – продолжал он. – Тебе дано больше, чем Нестору и Паблито, ученикам Хенаро. Однако они видят, а ты нет. И куда больше, чем Элихио, но и он, похоже, увидит раньше тебя. Меня это поражает. Даже Хенаро не может этого понять. Ты послушно выполняешь все, что я велю. Все, что мой благодетель дал мне на первой ступени, я передал тебе. Закон незыблем: ступени перепрыгивать нельзя. Ты делаешь все, что нужно, – и не видишь. Но тем, кто видит, вроде Хенаро, – кажется, что ты видишь. И я на этом попался. Тебя постоянно заносит в сторону, и ты ведешь себя как последний дурак.
От этих слов мне стало больно, я едва не заплакал. Почему-то заговорил о своем детстве, и меня захлестнула волна жалости к самому себе. Дон Хуан бросил на меня беглый взгляд и отвел глаза в сторону. Взгляд был настолько цепким, что показалось, будто кто-то осторожно сжал меня, словно букашку, двумя пальцами. Все мое тело зачесалось, живот обдало жаром, и я заметил, что уже не говорю, а что-то бессвязно лепечу. Я замолчал.
– Возможно, все дело в твоей клятве, – после долгого молчания произнес дон Хуан.
– Не понимаю тебя.
– В клятве, которую ты дал очень давно.
– В какой клятве?
– Ты сам о ней расскажешь. Помнишь ее?
– Не знаю, о чем ты говоришь.
– Однажды ты дал себе важную клятву. Кажется, это она мешает тебе видеть.
– О чем ты, дон Хуан?
– О твоей клятве. Ты должен ее вспомнить.
– Может, ты сам расскажешь, раз ты все знаешь?
– Нет. Это бесполезно.
Я спросил, не имеет ли он в виду мое решение бросить ученичество.
– Нет, – ответил он. – Я говорю о том, что случилось очень давно.
Я засмеялся, так как был уверен, что дон Хуан меня разыгрывает. Про мою несуществующую клятву
он знает не больше меня. Он импровизирует, говорит наугад, и я решил ему подыграть.
– Так кому я дал клятву? Дедушке?
– Нет! – возразил он. – Не дедушке и не бабушке.
Его шутливый тон рассмешил меня еще больше. Старик готовит ловушку, подумал я. Посмотрим, что будет дальше. Я стал перечислять разных людей, кому я мог в свое время в чем-нибудь поклясться. Дон Хуан отклонил всех по очереди, а потом перевел разговор на мое детство.
– Почему твое детство было несчастливым? – спросил он очень серьезно.
– Оно не было несчастливым, – ответил я. – Разве что немного трудным.
– Каждый так думает, – сказал дон Хуан. – В детстве я был очень несчастен и всего боялся. У ребенка-индейца тяжелое детство. Но память о детстве больше меня не тревожит. Оно было тяжелым – и все. О трудностях жизни я перестал думать еще раньше, чем научился видеть.
– Я тоже не думаю о детстве, – заявил я.
– Почему же ты так загрустил? И едва не заплакал?