Особняк на Соборной
Шрифт:
– Хватит, ребята! – сказал врач, – не терзайте деду душу!
Таких дедулек с новеньким и одиноким орденом на груди, я видел в те дни не раз и не два. Один запомнился особенно – меленький, щуплый, робко улыбающийся, похожий на обдутый одуванчик. Он зашел в кабинет идеологического секретаря Белоглинского района, где мы с тем же Юрой обговаривали юбилейную передачу, «загружая» собеседника восторженными творческими задумками.
– Иваныч! Я чё пришел, – дедушка потоптался у двери, а потом, страшно стесняясь посторонних (то есть нас), наклонился к плечу секретаря
– Нельзя ли полкило селедочки, бабка дюже просит.
Секретарь тоже смутился, потом куда-то позвонил, что называется «решил вопрос», и довольный дед тут же заторопился на выход.
– Легендарный человек! – сказал наш собеседник вслед посетителю. – В гражданскую здесь фронтом командовал. Буденного навытяжку ставил… Лет, этак, двадцать пять отсидел, через все Колымские лагеря прошел, а посмотри, какой шустрый. К старушке одной прибился, с пионерами охотно встречается, – и вдруг, что-то вспомнив, снял трубку и, начальственно набычившись, с пол-оборота стал орать:
– Что у тебя за дела с селедкой? Райком заставляешь делить. Что значит – край не дает? Что значит – фонды выбрали? Гляди, я тебя живо отправлю туда, где селедку ловят…
Все, кто в «героические» дни командовал красноармейским штурмом Екатеринодара, закончили плохо. Командарма Уборевича расстреляли 11 июня 1937 года, комдива Жлобу через год, а Льва Давыдовича Троцкого, организатора и вдохновителя всех этих побед, в 1940 году прикончили аж в Мексике. Революция, как и положено, убивала своих «героев».
Волик вскоре умер, но через его жену, бойкую старушку, тоже из ссыльных, я познакомился с близким соратником Федора Яковлевича по екатеринодарским временам, одним из немногих, кто прошел жизненный путь без репрессий, – генерал-лейтенантом Иваном Лукичом Хижняком. Вот с ним я и вошел впервые в дом Фотиади…
В шестидесятые годы генералов в Краснодаре было мало, поэтому я изрядно робел перед массивным, с рокочущими интонациями командного голоса, двухзвездным генералом Хижняком, ветераном всех войн, бушевавших в прошлом столетии над нашим беспокойным Отечеством.
Ванна из Карарса
Он восседал в одной из гостиных Дома офицеров (того самого, откуда хоронили когда-то неугомонного Рябовола), грузно откинувшись на спинку глубокого кресла, сверкая многоярусным разноцветьем орденской панели, занимавшей половину просторного кителя, с накатом даже на часть объемного живота. Прихлебывая чай из подстаканника, сурово рассматривал меня, местного журналиста, переминавшегося с ноги на ногу и больше смахивающего на юнкора. Иван Лукич слыл человеком легендарным, с лихой красногвардейской закваской, если, конечно, судить по публикациям, заполнявших местную прессу по большим революционным праздникам.
Отряд под его водительством густо палил из станковых пулеметов «Максим» по выпившим для храбрости корниловским цепям. Рослый, отважный, с громовой бурлацкой глоткой, перекрывавшей любую канонаду, сей парубок считался одним из ключевых защитников
Собрались пройтись по центру города, благо день чудесный, теплый, осенний. Иван Лукич в Краснодаре не был вечность, пожелал посмотреть на город тревожной молодости – как и что?
Пока ждали музейную даму, я разузнал, что ратные подвиги Хижняка здесь, в Екатеринодаре, только начались. Особенно героически он проявил себя в снегах Подмосковья зимой 1941 года. Командовал стрелковым полком, получил тяжелое ранение, одним из первых был упомянут в благодарственном приказе Верховного Главнокомандующего.
Знаменитая скульптор Вера Мухина, автор «Рабочего и колхозницы», гордо взметнувших еще до войны серп и молот над всемирной выставкой в Париже, сутками просиживала в Центральном военном госпитале, где хирурги спасали двух израненных командиров – русского Хижняка и узбека Юсупова. Лепила их буйные головы для потомков. Слава Богу, оба выжили и по сию пору бронзовыми бюстами стоят в Третьяковской галерее в ряду отважных героев битвы за Москву.
Я многое уже подзабыл, но помню, как выйдя на улицу, Хижняк почему-то решительно отказался идти на Красную и повернул в другую сторону. Через квартал, остановившись против дома Фотиади, закрытого высоким забором, обшарпанной глиняной замазанностью чем-то похожим на старый станичный тын, вдруг спросил:
– И кто тут сейчас?
– Детский туберкулезный санаторий, – с готовностью ответила дама из музея, – одно из лучших медицинских учреждений нашего города, – и привычно затараторила: – В годы гражданской войны здесь находилась белогвардейская ставка, однако, восставший народ под руководством партии большевиков…
Хижняк остановил ее движением руки:
– Знаю, Деникин здесь жил. Дом-то был на славу. Мебель парчовая, подоконники из мрамора… Чувячник этот или табачник, уж не помню… ну в смысле хозяин, в Италию специально ездил, у тамошних камнерезов заказы размещал. Ванну, представляешь, из каррарского мрамора вырубили единым куском… – Хижняк многозначительно поднял указательный палец, словно мы знали, что такое каррарский мрамор.
– Лучший в мире, – пояснил он. – Мне сама Вера Игнатьевна Мухина рассказывала, что эти мраморы – мечта любого скульптора. А она-то толк знала. Так вот этому чувячнику огромное ложе из цельной глыбы резали. Видать, такие мастера трудились, что смотришь в корыто и себя видишь, как в зеркале… Во дворе павлины, фазаны разноцветные… Ну, хлопцы мои, дубинские да покровские, необразованные, набезобразничать было собрались, но у меня на этот счет разговор короткий, – старый генерал снова сжал кулачище, и я враз представил в нем страшного хвостатого «паука» – казачью нагайку – раз по спине протянул, а помнить будешь всю жизнь.