Особняк

Голубев Игорь

– Хорошая колымага, - заметил Серж удовлетворенно.

– Надо думать, - согласился Лешка с гордостью, словно машина принадлежала лично ему.

– Пречистенка. Архитектурный ансамбль - классицизм. Самая аристократичная улица Москвы. Вывшая Большая Чертольская...

Они свернули и поехали переулками и дворами.

– Вот и Калачков. Узнаёте?
– спросил Ребров.

– Я родился в Швейцарии, - сказал Серж.
– Густав в Марселе. Папа бы вспомнил.

– Извините.

– Вот... Этот, - показал рукой Серж.

– Точно. У них нюх, - обрадовался Лешка. Французы вылезли из лимузина. В руках у старшего была старая, пожелтевшая фотография. Он передал снимок Дмитрию Дмитриевичу. На нем были запечатлены человек десять. Фоном служил дом, который напоминал Дым Дымычу его собственный, с той разницей, что на карточке был фасад с двумя колоннами, а не козырек, а на уровне второго этажа шел декоративный балкончик во всю длину здания. Дым Дымыч, шевеля губами, подсчитал количество окон на фото и на доме. Цифры сходились. Беседка, которую из-за ветхости снесли в семидесятых, на фото была еще целехонька. И что больше всего поразило старика - слева, там же, где и теперь, цвел куст жасмина.

– Боже мой, - прошептал старый коммунист.
– И куст тот же...

– Да, да, - обрадовался француз, хотя и не понял, почему родственник умиляется каким-то кустом, а не людьми на фото.
– Вот это мой отец, ваш дядя, только неродной, а... как это по-русски?

– Двоюродный, - подсказала Софа.

– Да, спасибо. А это ваш отец, мой дядя. Это ваш дед. И мой тоже, двоюродный.

Они вошли во двор, где их уже ждали. По случаю приезда гостей все жители дома собрались у входа в подъезд, и казалось, что ожила старая фотография, сделанная Музой и Вадимом перед отъездом на лечение во Францию.

Из сундуков было извлечено, естественно у кого имелось, бабушкино и прабабушкино. Так соседи решили встретить русских французов. Пусть у кого-то это был всего один предмет, и все это никак не вязалось с остальным современным одеянием, - но на старшего, Сержа, это произвело впечатление.

Неизвестно, что думал по этому поводу его племянник. Во всяком случае, он всеми силами старался не улыбаться, держался Софочки и не желал ее ни с кем делить. Правда, среди встречающих он заметил еще одну эффектную девицу, но та явно перестаралась с косметикой. Таких он и в Марселе видел.

Гостям преподнесли каравай ржаного хлеба. Серж перекрестил хлеб, отломил кусочек и, посолив, отправил в рот, показывая безукоризненно правильные зубы.

Гостей сопроводили в вестибюль,

Они были поражены. Не столом. В красном углу мерцала лампада, а за ней угадывался скорбный лик Богоматери. Иностранцы перекрестились. За ними то же проделали остальные, включая Веру Дмитриевну. Причем она крестилась особо истово.

Серж достал большой альбом в сафьяновом переплете и, сдвинув посуду с угла стола, торжественно раскрыл его. На толстых картонных страницах, переложенных рисовой бумагой, была отражена почти вся история семьи Воронцовых и строения No 2. Соседи обступили стол. Тот, кому было не видно, вставали на цыпочки. Больше всего переживали Агеевы, но галантный Мартен, с разрешения Вячеслава, предложил Лене забраться к себе на плечи, и акробатка с удивившей француза ловкостью в один миг оседлала гостя. Окружающие захлопали.

Показывая фото, Сергей Вадимович рассказал все семейные легенды. Альбом пошел по рукам, и когда дошел до Краузе и Губермана, оба в один голос заявили, что узнали одно лицо.

– Это же Скрыпник... Посмотрите, молодая Скрыпник. А это, наверное, ее сестра. Помните, старуха говорила, в нее еще Чехов влюбился.

– И гимназист из-за нее стрелялся, - добавил Губерман.

– Да, по словам отца, у нас в доме бывали великие русские писатели.

– Это можно как-то подтвердить документально?
– Адвокат всегда оставался адвокатом.

– Конечно. Есть документы, альбомы, фотографии, - вставил Мартен и сжал Софочкин локоток.
– Иван Бунин часто бывал у нас. Прима хоть и небольшая вилла, но всем хватало места.

Софочка удивленно вскинула брови.

– Сколько же вам?

– Об этом мне бабушка рассказывала.

– Муза?

– Она умерла в семьдесят четвертом.

– Простите.

– Она много прожила.

– У нас так не говорят. У нас говорят, человек прожил долгую жизнь, в которой было все: любовь, счастье, встречи и разлуки, дружба и предательство.

– Как вы хорошо сказали.
– Мартен поцеловал ей руку.

Софочке никто и никогда не целовал рук, и потому она не сразу поняла возникшего у нее ощущения полета.

Встал Краузе и произнес тост. Он говорил о доме. Вспоминал умерших, уехавших, сгинувших в лагерях. Не забыл и о живых. Коснулся проблемы переселения. Иностранцы слушали вместе со всеми, но, похоже, последнее в речи старика им было непонятно. Как могут выселить жильцов дома и что им предоставят взамен, почему никто не хочет выезжать в какое-то неведомое Банино и как могло случиться, что какая-то фирма запросто наняла гангстеров и устроила форменную осаду?

Пили много. Закусывали обильно. Давненько, даже на прошлом празднестве по поводу маленькой победы над фирмачами, не наблюдалось такого трогательного единения. Настал тот момент, когда забыты были чопорность и натянутость первых минут общения с иностранцами русского происхождения. Их хлопали по плечу, с ними пили на брудершафт, их бесконечно пересаживали с места на место. Каждый хотел своими руками пощупать, заглянуть в глаза, сказать что-то лично.

Мудрый Краузе испугался, что алкогольная нагрузка на гостей превысит их возможности, и, улучив момент, увел Сержа и Реброва к себе, оставив Мартена на растерзание соседям. Молодой, выдюжит.

Сергей Воронцов вошел в квартиру Краузе и поразился количеству книг. Сразу заметил рабочий стол и рукопись.

– Мсье писатель?
– удивился Серж.

– Скорее дилетант-любитель.

– Зачем вы так о себе, Семен Семенович? Краузе у нас историк. Исследует неблаговидную деятельность революционных вождей мирового пролетариата. А по первой профессии он геолог.

– Вася...
– укоризненно начал было Краузе, за-пунцовев, словно девица.
– И повернулся к Воронцову: - Мне показалось, вам было не все понятно в моей пространной речи за столом.