Особо одаренная особа
Шрифт:
— Ой, невиданное! — захохотала я. — Купи слона за деньги наоборот прочитал!
А единорог совершенно как Велий поправил меня:
— Во-первых — Купитилоснасадереньги, а во-вторых, наложение печати отнимает много сил!
Услышав знакомое заклятие, я замерла в ожидании подземного гула и других знамений, но, по счастью, в Раздольном никаких подземных царств не имелось. Тогда я с легким сердцем заявила, что лично дважды срывала печати и никаких усилий это от меня не потребовало. Так что пусть конь не прибедняется.
— Меня качает! — стонал Индрик. — Я еле на ногах
— Еще бы! — откликнулась я. — Столько эльфийского вина выпил! — И беззлобно толкнула дядьку в бок. Индрик качнулся, растопырив крылья, я оставила его на попечение овечки и поспешила в свою комнату.
Свежедобытая книга жгла руки, а еще я понимала, что ближайшую ночь не усну. Чертовы эльфы действительно оказались такими, какими описывают их в сказках и песнях. Не то чтобы Велий мне теперь стал казаться неказистым, но вот Сиятельному Лейю туда возить точно не следует. Да и парней наших туда пускать тоже не стоит, потому что эльфийки ничуть не хуже. Хорошо, что я независтливая, а вот летавицы наверняка бы удавились.
Книга в моих руках светилась золотым огнем, такой добычи у меня еще не было. Древесный узор переплетался и в свете свечи, казалось, колебался под ветром. С замиранием сердца я раскрыла книгу на середине. И тупо уставилась на ту же самую золотую траву, деревья, птички, цветы и зверюшек, которые были нарисованы на всех страницах. Так что моим первым желанием было все измять, изорвать и изгрызть. Я взвыла, проклиная свою тупость. Даже баламут и балабол Аэрон знал не меньше пяти языков! Даже мавка знает три! А я, все лето проведя в Заветном лесу, не удосужилась выучить хотя бы один, к примеру, эльфийский!
— Тетка Горгония! — как волк на луну простонала я, утыкаясь в матрац. — Что ж я такая дура?
— Ты еще просто очень юна, — услышала я ее нежный голос, тонкие пальчики коснулись головы, — и это прекрасно.
Она улыбалась, и улыбались мне ее змеи-волосы, радостно высовывая языки. И это были единственные змеи, которых я не боялась.
Так нежданно было ее появление, что я порывисто ее обняла и как ребенок попросила, чтобы она обучила меня всем-всем языкам, которые знает. Но тут прорезался Велий, заголосила ракушка в сумке, пришлось доставать серебряное зеркальце.
— Привет, — подмигнула я парням, — чего не спите?
— Ты сказала, что как только вернешься с прогулки с дядей, сразу нам доложишься.
— Докладываю, погуляли, вернулись.
Велий прищурился:
— Я почувствовал сильное изменение магического поля как раз там, где вы гуляли.
— А, — отмахнулась я, — подумаешь, изменение! Мы наложили печать на Золотой Холм, и все!
Велий замер, а Аэрон, наоборот, закричал, что это произвол, что Древняя нечисть распоясалась и пора бы собрать международную комиссию и отобрать дурного и доверчивого ребенка у толкающих его на сомнительный путь родственничков. Тут через мое плечо ему улыбнулась Горгония и сделала пальчиками:
— Доброе утро, мальчики.
Аэрон захлопнул ладонью зеркало, а мы с тетей фыркнули, слушая, как ракушка передает какую-то невнятную возню.
Посчитав, что разговор на этом закончен, мы стребовали с трактирщика ранний завтрак, и, пока не взошло солнце, я наслаждалась эльфийской поэзией. Оказывается, книжка называлась «Все волшебство мира», хотя, на мой взгляд, больше подходило ей название «Любовь-морковь». Тетушка со мной не соглашалась и так растрогалась, когда я ей на прощание подарила эту книгу, что пообещала в ближайшие каникулы обучить меня всем тонкостям эльфийского языка. А я, спохватившись, попросила отнести в Заветный лес и книгу кулинарных шедевров Маргобина, пусть Настасья Петровна порадуется, когда проснется.
— Вот. — Радуясь тому, что мешок стал полегче, я поставила в тетрадке галочку напротив очередного должника. — Значит, вечерком мы заглянем к… — И легла спать.
Вокруг Раздольного всяческих выселок, хуторов и заимок оказалось без счету. Половина принадлежала охотникам и старателям, которые имели привычку кочевать из одного своего жилища в другое, и трудно было сказать, где именно следовало искать конкретных людей. Поэтому работы нашей компании выпало изрядно. Первое время нас забавлял Зоря, категорически не желавший снимать свои волшебные сапоги и его не пугало, что в густом ельнике негде разбежаться, поэтому к вечеру он уже подбил себе оба глаза и был рогат, как Анчутка, зато самодовольно потрясал мешком, в котором верещал и бился загнанный им лично заяц.
Несчастная зверюшка так жалобно плакала, что даже бесчувственный Индрик в конце концов потребовал выпустить зверя на волю. Зоря пообещал и смылся за кусточек, а вернулся оттуда лишь через полчаса и попахивая брагой.
— Кому зайца отдал?
— Клюке, — ответил Зоря, — у него заимка в двух верстах.
Я вытащила карту и сделала отметочку.
— Теперь беги к Бяшеку.
Зоря возмутился:
— Я что вам, Савраска? Туда-сюда носиться?!
А Индрик подо мной заржал:
— Нет, ты — сохатый!
Зоря обиделся и упирался до тех пор, пока я не пригрозила отобрать у него сапоги. Сапоги ему было жальче ног, поэтому он припустил. Овечка тоже предлагала свои услуги, но без нашей компании, в одиночку ее воспринимали как-то странно: запирались в домах, изнутри припирали двери сундуками, скамьями, а самой предлагали сгинуть немедля. Кудрявая обижалась, пела под окнами жалостливые песни, терлась об углы домов и на все лады уверяла, что хорошая. Почему ей не верили, я не понимала. Одинокий Индрик вызывал в людях такую же бурю чувств. И на двор эту пару соглашались впускать только вместе со мной, именуя меня при этом почему-то госпожой ведьмой, сколько бы я ни тыкала им в лицо архоном.
— Я обыкновенная нечисть, — устало доказывала я, стоя у ворот очередного хуторка. Зверообразный мужчина стоял напротив, тиская вспотевшими от волнения ладонями рогатину. А матерый кобель тоскливо выл, задрав голову кверху и косясь на нас.
Я его убить готова была за это. Ведь всякий деревенский знает, что на хорошего человека собака ни лаять, ни выть не будет. Я признавать себя плохой не желала, но, как назло, запуталась в карте.
— Скажите, пожалуйста, — показывала я карту трактирщику, — до Собачихи отсюда далеко?