Особо опасны при задержании
Шрифт:
— Власть белая или красная?
— Каждый по себе живет. Есть комитет бедноты, но в него только безлошадные да иногородние записались, кто своего надела не имел.
Магура встал и, уже не таясь, побежал через леваду назад к опушке леса.
«Будут теперь и постель, и горячая еда! То-то обрадуются!»
Принарядившись к воскресной службе, хуторяне сходились к белокаменной церкви, стоящей на берегу зацветшего пруда. Шли степенно, не спеша, с любопытством косясь на объявившихся у них в хуторе шестерых людей. Впереди вышагивал матрос,
— Где у вас комбед? — остановил Магура одного из прихожан церкви.
— Недалече. Прямо ступайте. Только напрасно спешите: никого нынче нет в комбеде. Председатель еще вчера в станицу ускакал.
У дома, где размещался хуторской комитет бедноты, Магура улыбнулся артистам:
— Здесь председателя обождем. Вернется — прикажет накормить и на жительство определит.
— Неужели нашим мучениям настал конец? — еще не веря, что все трудности позади, спросил Петряев.
Магура кивнул:
— Угадали.
Он потянулся в карман за кисетом, чтобы свернуть самокрутку, но не успел.
— Ой, лишеньки, ой, мамоньки! — выбежала на площадь перед церковью девушка с растрепанной косой — Ой, горе-то какое! Тикайте, люди добрые, да поскорее, не то налетят с шашками! Белые идут! Казаки! Я только на дорогу, а они скачут!
Хутор всколыхнул выстрел. Тотчас умолк малиновый звон колокола. Из церкви повалил народ.
«Из огня да в полымя, будь оно неладно!» — Магура прикинул обстановку и понял, что уходить из хутора поздно.
— За мной! — приказал он и, когда артисты с Калинкиным миновали паперть, прикрикнул на интенданта: — Шапку сними!
Они ворвались в церковный полумрак, где огоньки свечей тускло отражались на темных ликах святых. У клироса с кадилом в дрожащей руке стоял старенький попик, подле испуганно крестилось несколько старух.
— Сюда, да живо! — увидев в стене нишу и за ней крутую, ведущую на хоры лесенку, поторопил комиссар.
На площадь перед церковью выехала тачанка с пулеметом на задке. Рядом на конях гарцевали всадники в синих мундирах. Карательный отряд белоказаков, входящий в один из полков генерала Фицхелаурова, запрудил площадь, наполнил ее криками, улюлюканьем, ржанием коней. Впереди на сером в яблочко скакуне восседал, как влитой в седло, офицер.
— Всем спешиться! — старался он перекричать шум и, соскочив с коня, передал уздечку одному из казаков. Разминая ноги, офицер сделал несколько шагов, поднялся на паперть, снял фуражку, перекрестился и, позванивая шпорами, вошел под церковные своды.
— Желаю здравствовать, батюшка! — поздоровался он с попом. — Бог в помощь. Извините, что пришлось невольно помешать вашей службе. Сильно притесняли товарищи красные? Впрочем, об этом вы поведаете позже всему народу с амвона. Пока же прошу отслужить молебен во здравие христолюбивой, верной присяге и царю-батюшке доблестной Донской армии, несущей России свободу от большевиков. Честь имею! — Офицер прищелкнул каблуками и вышел из церкви.
Сквозь забранное решеткой узкое окно Магура увидел, как казаки начали разъезжаться по хутору. Переждав на хорах еще с полчаса, шестеро спустились вниз.
— Спасибо, батюшка, что не выдали рабов божьих, — поблагодарил попа комиссар. — Не пожелали, видно, грех на душу брать. Где нам у вас можно схорониться от посторонних глаз? Да вы не дрожите и на мой маузер не коситесь: ничего с вами не будет, честное слово.
Но поп никак не мог совладать с дрожью: руки его тряслись, голова дергалась.
— Есть тут укромный уголок? Требуется до темноты переждать.
— А ежели в алтаре? — предложил Калинкин. — Туда уж точно офицер с казаками не сунутся. Только — вот беда! — нельзя в алтарь женскому полу, грех это великий.
— Что здесь? — Магура заглянул в комнатку подле алтаря, где на столике стояли бутыль и серебряная чаша для причастия, у стены лежали иконы в темных окладах, на спинке стула висела ряса.
— Вино, ей-богу, вино! — принюхался к бутылке и обрадовался интендант.
— Поставь на место, — строго приказал Магура, и под его тяжелым взглядом Калинкин с явной неохотой отставил бутыль, сокрушенно при этом вздохнув.
— Присаживайтесь, батюшка, — пригласил Магура. — В ногах, говорят, правды нет. Поскучайте с нами. С радостью бы отпустил, но, признаюсь как на духу, нет у меня веры, что вы не кликнете по нашу душу казачков.
Поп замахал руками, дескать, предположение красного командира неверно, он не Иуда, чтобы предавать мирян.
— Рад буду, если ошибся, — сказал Магура, взглянул на Петряева и сощурился: — Ваше счастье, Константин Ефремович, что офицер не удосужился подняться на хоры и, приняв нас за церковных певчих, не приказал спеть. Тогда, извиняюсь, за всех нас вам бы пришлось отдуваться.
— Я не знаком с церковным репертуаром, — буркнул певец.
— Вспомнили бы, коли жизнь на карту поставлена.
К полудню церковная площадь снова наполнилась народом. Казаки согнали сюда хуторян, и те испуганно жались друг к другу. В центре толпы поставили лавку, рядом бросили сыромятные ремни.
Толпа тихо гудела. Люди робко переговаривались, косились на лавку и на казаков, которые с ухмылками, придерживая шашки, прохаживались у них за спинами. Хуторяне не ведали, зачем их повыгоняли из домов, и лишь догадывались, что все это неспроста, что с минуты на минуту надо ждать чего-то недоброго. И дождались.
К лавке подвели двух босых, с кровоподтеками на лицах, с рассеченными скулами комбедовцев.
— За коммунию агитировали? К красным в армию подбивали идти? Кричали при честном народе, что уважаемые староста и господин Шлоков мироеды, которые трудовой народ грабют? — с сипловатым смешком спросил одутловатый хорунжий, приглаживая одной рукой усы, а другой нервно поигрывая плеткой. — Ваше счастье, что не успели в большевики записаться. Не то бы другой с вами разговор вышел! — Хорунжий ткнул плеткой в кадык одного из арестованных. — Ты, краснопузая сволочь, по сторонам не зыркай, а на меня смотри! Отпелись тебе с дружком разговоры про антихристов социализма! По-другому сейчас запоете! Ложись!