Остановиться, оглянуться…
Шрифт:
У нее теперь был свой белый халат — не обтрепанная больничная ряса, общая и ничья, а аккуратный халатик с пояском, похожий на домашнее платье. Ведь больница стала Юркиной жизнью, и Ира быстро и естественно стала частью больницы, прижилась, примелькалась и принесла с собой в Юрки ну палату тихий и спокойный уют. Я даже поймал себя на дикой мысли: заходить к Юрке в больницу было приятней, чем раньше к нему домой.
Когда приходила Рита, Ира исчезала, терялась где–то в больничных коридорах, сливалась с сестрами и санитарками,
Во вторник меня вызвал редактор, велел взять машину и гнать в Шереметьево. Нам с Юркой еще раз повезло — посылка из Стокгольма пришла с попутным дипломатом.
Пакет был завернут в шведскую газету, и пока наша «Волга» жала к Москве, у меня перед глазами подрагивала реклама: голая девушка у зеркала. Что рекламировалось, я так и не понял — может, колечко у нее на тонком мизинце?
У Белорусского я хотел взять такси. Но Алексей, наш шофер, сказал, что не надо, сам забросит меня в Измайлово. Редактор велел обернуться часа в два, а где два, там и два с половиной.
Мы прокрутили Садовое кольцо и через Разгуляй вылетели на Бакунинскую. Пожалуй, впервые за последнюю неделю я с удовольствием глядел по сторонам. Когда застряли у светофора, я показал Алексею шведскую рекламу и спросил:
— Ничего девочка?
— В порядке, — оценил он, после чего выполнил долг семейного человека и гражданина, осуждающе пробормотав: — Совсем совесть потеряли… И что дальше будет?
Я пожал плечами. Что будет? Да ничего, наверное. По крайней мере ничего страшного. Больше–то снять нечего — кожу не сдерешь… Скорей всего начнут помаленьку одеваться…
У ворот больничного парка Алексей спросил, не подождать ли меня, — сегодня у него был приступ великодушия. Но я сказал, что не надо, — бог его знает, когда я выйду.
— Ну, гляди, — сказал он. — Поправится твой друг — ставь пол–литра.
Пол–литра… Да если бы Юрка выкарабкался…
Я шел парком к корпусу, и впервые за последнюю неделю было радостно глядеть по сторонам — на чистые асфальтовые тропинки, на тугую, еще летнюю листву, которую взгляд не пробивал насквозь, на синее небо над красными больничными корпусами. Бог его знает, почему, но я опять поверил в медицину. Ведь начнут же когда–нибудь лечить эту проклятую болезнь! Так почему бы не сейчас?
На лавочках перед входом негусто сидели посетители. Некоторых я уже видел: толстую грустную тетку, молодую женщину с мальчуганом, высокого старика, одетого со старомодной интеллигентной чопорностью. Замечал я и девушку, сидевшую рядом с ним. Ей было лет восемнадцать, не больше. И приятно было, проходя по парку, увидеть ее светлую косу и нежное лицо, склоненное над книгой, приятно было случайно поймать ее кроткий близорукий взгляд.
Сегодня мне в первый раз захотелось с ней заговорить.
Я быстро накинул халат и взбежал на второй этаж. В корпусе ко мне уже привыкли, сестры считали чем–то вроде практиканта, а больные — чем–то вроде врача. Сашки в ординаторской не было, и я пошел искать его по отделению.
В одной из палат я увидел его аккуратный чепчик и серьезный сухощавый нос. Сашка сидел на стуле между койками и обстоятельно отвечал на вопросы. Среди больных он был личностью популярной: постоянная серьезность производила впечатление.
Я подождал, пока он выйдет, и отдал пакет. Сашка спросил:
— Это что?
Я сказал, что прислали из Швеции.
Мы прошли в ординаторскую, и Сашка, развязав ленточку, аккуратно развернул газету — он вообще ничего не делал наспех. Потом открыл коробку из синего веселенького пластика.
Я глядел, как из коробки появлялись на свет божий пакетики и ампулы. Их было довольно много.
Потом Сашка уткнулся в письмо. Оно было написано по–английски. Кое–что Сашка не сумел разобрать, я ему помог. Я смотрел в письмо через его плечо, но там было слишком много латыни.
Потом Сашка с минуту шевелил белесыми бровями.
— Любопытно, — сказал он. — Просто даже интересно.
Снова уткнулся в письмо, пару раз задумчиво хмыкнул и сказал мне:
— Чертовски сложная методика.
Я спросил:
— Что там написано?
— Там написана любопытная штука, — сказал Сашка и опять пошевелил бровями. — Это, пожалуй, могло бы подтвердить вирусную теорию лейкоза…
Он был невменяем, и я попытался сам разобраться в письме. Но на третьей же фразе меня остановила латынь — мертвый язык, оставленный в устрашение живым.
Тогда я взял Сашку за плечи:
— Старик, очнись. Скажи хоть что–нибудь!
Он улыбнулся и сказал:
— Понимаешь, методика чертовски сложная. Но мыслит он здраво.
— Кто?
— Этот швед.
— Юрке поможет?
Он ответил:
— Вот это как раз надо проверить.
— А когда выяснится?
— Дней через десять. Препарат опытный, дальше собак у него не шло.
Я сказал:
— Мне сейчас в редакцию. Давай встретимся вечером? Хоть объяснишь толком!
Он мотнул головой:
— Вечером не могу, я ночевать тут буду. Понимаешь — чертовски сложная методика. Уколы через два часа, возможны аллергические явления…
Я предложил:
— Давай я с тобой ночью подежурю. Можно?
Он малость помедлил:
— Можно–то можно… Только знаешь чего? Ты лучше сегодня не приезжай, ладно? Ну просто настолько сложная методика…
Он был похож на автомеханика, осторожно и азартно приступающего к машине неведомой марки.
— Ладно, — сказал я. — Действуй, старик, счастливо тебе!