Остановиться, оглянуться…
Шрифт:
Я отмахнулся:
— А, ерунда! Было бы можно, я бы сам написал. Ты чувствуешь, какой материал? Это тебе не двадцать строк в отделе писем…
Я стал перечислять ей факт за фактом, и они сами собой складывались в парадоксальные пары, и сами собой вспыхивали мысли, неожиданные, веселые и злые.
— Да нет, Гошка, не смогу, — слабо отпиралась она. — Гошка, я не буду…
Но я уже понял, что сможет, отлично сможет. Уже понял, что будет. Слишком уж заблестели у нее глаза. Слишком уж она газетчик. Газетчик до самых кончиков своих изгрызенных
— Это необходимо, — сказал я. — Никуда не денешься.
Она еще попыталась изобразить возмущение:
— И ты меня за этим позвал?
— А ты предполагала другое?
Это сорвалось у меня с языка автоматически, и я тут же понял, какую гадость сказал. Мы оба знали цену современной циничной трепотне — но сейчас–то разговор шел серьезный!
— Ну что ж, — сказала она, и глаза ее сузились: — Чего не сделаешь для хорошего человека! Когда вышел твой фельетон?
— Я снял копию, зачем тебе рыться в подшивках.
Она сказала подчеркнуто лицемерно:
— Для тебя я даже на это готова.
Пожалуй, впервые я видел ее по–настоящему злой. Но в этом был и свой плюс: лишняя злость фельетонисту никогда не помешает…
Я попросил:
— Постарайся побыстрей, а?
Она ответила сугубо деловым тоном:
— Позвони мне послезавтра на работу.
Я хотел проводить Таньку до метро, но она зло бросила:
— Ладно, обойдемся… Будь здоров, король!
Она махнула мне тощей лапой и быстро потопала вниз по лестнице. На площадке споткнулась о чей–то половик и яростно пробормотала популярную, сугубо мужскую фразу, которую я предпочел не расслышать…
Назавтра после обеда она мне позвонила и мрачно буркнула в трубку:
— Привет… Как там называется эта контора?
— Какая контора?
— Институт. Я сказал.
— А как пишется «сужение» — с твердым знаком или без?
Я ответил, что без.
Она задала еще три или четыре вопроса, в том числе один совершенно неожиданный, из чего я заключил, что Танька Мухина, бывшая практикантка, мыслит оригинально и вообще довольно прочно встала на собственные задние лапы.
Я сказал с некоторым уважением:
— Старуха, если я могу чем–нибудь помочь…
Она огрызнулась:
— Нужен ты мне больно.
Видимо, творческий процесс был в самом разгаре.
После работы мне делать было нечего, и я пошел шататься по Москве, заходя в магазины и столовые. Есть я не хотел и покупать ничего не собирался: просто сказалась в данном случае ненужная командировочная привычка начинать знакомство с городом с его чрева.
Потом мне надоело идти пешком, я вскочил в первый попавшийся трамвай и проехал две остановки. Возле какого–то скверика я слез, сел на скамейку, закурил и стал почему–то вспоминать, какие в Москве вокзалы.
Я вспомнил их все, все девять штук, и оказалось, что с каждого я хоть раз, да уезжал. И из каждого аэропорта хоть раз, да улетал. Впрочем, это было элементарно, я бы удивился, если б оказалось иначе.
Тогда я стал перебирать в уме все наши самолеты, и опять получилось, что я на каждом хоть раз, да летал. Не летал только на «Антее», но он еще не пошел в серию…
Я посидел еще немного и взялся за марки машин. Это было потруднее, но в конце концов я все–таки припомнил их все, от «Запорожца» до сорокатонного «МАЗа». Здесь тоже был полный комплект: каждая легковушка, каждый грузовик, или фургончик, или самосвал хоть раз, да бывал мне попутным.
Я перешел на иномарки, и тут моя коллекция оказалась совсем бедной. Два «опеля», «шкода», «татра», «фиат-600», «бьюик», «шевроле», «мерседес–бенц», еще какая–то довоенная колымага, марку которой я так и не разобрал, — вот, пожалуй, и все. Но это меня не огорчило — об иномарках пусть думает Д. Петров…
Прошаркал мимо старик — сгорбленный, с палочкой, в том возрасте, до которого я не хотел бы дожить. Хотя там видно будет. Канторовичу из «Известий» уже под восемьдесят. Правда, последние годы он не ездит, только правит письма читателей. Но править письма так, как он, — тоже работа для газетчика…
Старик шел медленно, ноги его дрожали, дрожала палка в руке. У перекрестной аллейки он остановился, чтобы пропустить двух оболтусов студенческого вида, которые бежали через сквер, футболя перед собой пустую консервную банку…
Я вдруг испугался: а если у Таньки Мухиной ничего не получится? Молодые таланты — народ зыбкий. Все больше стилисты, путаются в словах, как дети в спадающих штанишках.
Черт возьми, а вдруг правда не получится? Я успокоил себя: подумаешь, проблема — в крайнем случае, выправлю. Мало ли сырья приходится доводить до кондиции! Правда, в данном случае молодое дарование будет вопить, как поросенок в свой самый трагический миг…
Я не хотел об этом больше думать. Но механизм уже сработал, и остановить его было не в моих силах. Сами собой стали возникать фельетонные фразы, обороты, ходы, из всего этого копошения мало–помалу складывались абзацы…
Я повторил их в уме и поморщился: получилась первоклассная дрянь. Своеобразный жанр — ласковая сатира. Мой мозг лукавил: он не отказывался работать, но выгораживал меня, как мог… Ладно, ну его к черту! Наверное, даже профессор–стоматолог не станет сам у себя дергать зуб…
Я встал, дошел до ближайшего угла и дождался автобуса, который ехал в центр. Он был почти пустой.
Чтобы окончательно выбить из головы этот проклятый фельетон, я стал думать о речных портах. Но тут выбор был уж совсем нищенский: Северный порт, Южный порт, Западный порт.
Потом мне вдруг показалось, что, когда я на скамейке в скверике считал железнодорожные вокзалы, один пропустил. Я стал вспоминать заново. Но вышло, что все верно, — девять вокзалов, десятого нет…
На следующий день я решил, что позвоню Таньке не раньше четырех. Нечего дергать девку. Даже при самой спешной работе журналисту нужна хотя бы видимость покоя.