Остановиться, оглянуться…
Шрифт:
Я терял свои веры, а мир от этого не становился хуже — он становился моложе. И я все больше привыкал к этой новой радости: быть работником в молодом, незавершенном мире.
Дольше других держалась вера в девушку.
Я не знал, кто она и где она. Но верил, что когда–то, и самую непроходимую минуту, она вдруг возникнет, подойдет на улице, постучит в дверь, позвонит по телефону— и ничего не страшно тогда. Это была смешная вера, я сам знал, что смешная — но с ней здорово жилось. Где–то поблизости легкой
Но время шло, а девушка не возникала, не приходила, не звонила. Не возникала, хотя иногда была нужна просто позарез. Не знаю, что тому было причиной, — может, не умела перебраться через траншеи нашей вечно ремонтируемой улицы, а может, где–то на перекрестке в тот самый миг нас вдруг разделяла урчащая лава машин. Или заходила в автомат, да все не могла нашарить в кармашке двухкопеечную и не могла разменять гривенник у торопливых прохожих…
А теперь девушка позвонила. Минута для этого была самая подходящая. Но вот год, увы, не подходил. Не было больше веры в девушку. Слишком долго она разменивала свой гривенник…
И только память отозвалась на этот запоздалый звонок…
Девушка, однако, оказалась настойчивой.
Днем на работе ко мне заглянул Д. Петров и сказал, что меня ждут в холле. Я спросил кто, но он ответил, что это неважно и что если я не выйду через три минуты, то лично он ни за что не ручается. При этом усмешка у Д. была двусмысленная: очевидно, он полагал что говорит непристойность. Впрочем, может, по международным дипломатическим стандартам так оно и было.
Я дописал абзац и вышел в холл. Девушка сидела в углу, скромно сидела на самом скромном месте, и руки ее были сложены на коленях.
Я кивнул ей.
Тогда она встала и пошла мне навстречу.
Я сказал:
— Ну, здравствуй, Светлана.
Она тихо ответила:
— Здравствуй.
— Ну что, — сказал я, — как жизнь?
Она молча смотрела на застежку моего свитера, а я молча смотрел на ее склоненное лицо. Так мы и стояли посреди холла, в окружении нашего редакционного модерна — тонконогих столиков, низких кресел и полукруглых мягких скамеек.
Я спросил:
— Ты не торопишься?
Она не подняла лица:
— Нет.
— Тогда посиди тут минут двадцать.
Она кивнула, и я пошел к себе, к странице, прерванной на половине, а она пошла на свое самое скромное место, в угол.
Я дописал то, что должен был дописать, позвал Светлану, и мы с ней пошли вниз по лестнице.
На втором этаже я завел ее в безлюдный коридорный закоулок. Здесь обитал крохотный журнальчик, редакция его занимала всего две комнаты. Но тем не менее это был журнал, а раз журнал, значит, уже не закоулок, а холл, значит, стол с двумя стульчиками и даже стеклянная витрина с подарками, где на сегодняшний день покоилось всего два экспоната: камень, подаренный группой геологов, и палка, подаренная группой чабанов.
Мне не хотелось садиться, и я просто прислонился к стене рядом с двусмысленными дарами читателей. Светлана тоже стала возле, только не прислоняясь, — тихая девочка с косой поверх пальто.
— Ну? — спросил я.
Она долго собиралась с духом и наконец выговорила — глаза ее смотрели не на меня, а рядом:
— Гоша, правда, у тебя сейчас большие неприятности?
Я ответил без выражения:
— С чего ты взяла?
Мне сказали.
— Кто?
— Меня просили не говорить.
— Сказали, но просили не говорить?
Она проговорила тихо:
— Меня очень просили.
Я быстро прикинул, кто бы это мог. Но круг общих знакомых был слишком узок: Сашка, и все. На него не походило, но больше было некому. Я решил, что Сашка, и не стал настаивать.
Я спросил:
— Это ты мне звонила вчера?
Она тихо ответила:
— Я.
— А позавчера?
— Я.
— А откуда ты узнала мой телефон?
— Меня просили не говорить.
— Ладно, — сказал я, — уважаю чужие тайны.
И опять она долго готовилась к следующей фразе:
— Но это правда?
Я ответил, что в газете неприятности каждую неделю.
Мне ни с кем не хотелось об этом говорить, а с ней им более. Ей пришлось бы все объяснять, да еще подробно, да еще с самого начала. Поэтому я сказал:
— И вообще это неинтересный разговор.
Она хотела возразить и даже настойчиво качнула головой. Но тут в маленьком журнальчике что–то закопошилось. Выглянул пожилой литсотрудник и спросил, приветливо улыбаясь:
— Вы ко мне?
Я ответил, что мы сами по себе, просто зашли поговорить в относительно спокойном месте.
— Пока спокойное, — уточнил он с достоинством. — А через полчаса начнется редколлегия…
Что ж, все законно. Раз журнал, значит, должна быть и редколлегия…
Литсотрудник скрылся, за дверью. Светлана все глядела на меня. Кажется, девочка всерьез ждала, что после десятка грубостей, которые она стойко перенесет, все–таки начну сдержанно, по–мужски изливать ей наболевшую душу.
Уже с раздражением я повторил:
— Неинтересный разговор… Лучше ты мне что–нибудь расскажи. Расскажи–ка про свою первую любовь!
Я брякнул это наобум и тут же понял свою бестактность: ведь это было о Сашке — о ком еще.
Но она только растерянно улыбнулась:
— У меня не было первой любви.
Я недоверчиво глянул на нее.
Она сказала:
— Честное слово. Мы с Сашей были просто товарищи.
Уже из чистого любопытства я задал детский вопрос:
— Ты что, и не целовалась никогда?