Остановиться, оглянуться…
Шрифт:
За что?
За Юрку, старик. За Юрку, который умер, и за Нину, которая чудом выкарабкалась. Не такая уж большая плата, откровенно говоря…
За что?
За то, что спокойно и удобно существовал рядом с Одинцовым, ладил с ним и дальше собирался ладить, ты меня не тронь, и я не трону… За это стоит, честное слово, стоит…
И еще за то, что талант — аванс, а не награда. Аванс, всего только аванс…
Времени до поезда было еще порядочно. Но пока возьму билет, пока в камеру хранения…
Я неторопливо пошел назад, в сторону вокзала. Опять
Ладно, пусть читают!
Рядом с киоском стояла будка телефона–автомата. Из нее только что вышли, дверца еще покачивалась.
Я быстро набрал номер. Подошла тетя Катя и сказала, что да, звонили, разные звонили, много звонили, а всех чаще та самая, молоденькая, вот уже три раза, аккурат каждые полчаса.
— Спасибо, тетя Катя, — сказал я. — Это я с вокзала, вот–вот поезд.
Она сказала, что та самая, молоденькая, наверное, еще позвонит, и не надо ли чего передать. Я ответил, что спасибо, не надо, ничего не надо передавать.
Мне очень нужно было, чтобы девушка звонила. А передать — что я ей мог передать?..
Я шел в сторону вокзала, и в голове у меня невольно прокручивались бесчисленные варианты идиотских разговоров, от которых я убежал. Ну как, старик? Да вот так, старик, вот так оно и получилось, да нет, все правда, самая что ни на есть истина, сам знаешь, все бывает, и на старуху бывает проруха, да ничего, переживем, вот именно, раньше я, а теперь меня, надо же попробовать, что это такое, вот именно, изучаю жизнь, да нет, старик, там видно будет, пока вот в отпуске, надо же человеку проветриваться хоть раз в два года, спасибо, старик, постараюсь, да я и так ничего, да какие там подробности, в фельетоне все написано…
На оштукатуренной стене двухэтажного домика я опять увидел газетную витрину и не выдержал — потянулся к ней, как алкоголик к четвертинке. Я уговаривал себя, что, мол, просто прогляжу один абзац, но стал читать и в конце концов прощупал ее всю, от строки до строки, будто на память учил. Впрочем, некоторые куски уже и так стояли у меня в памяти…
Нет, фельетон был хорош, даже с пятого чтения хорош. Конечно, проклятая Танька могла бы написать поделовитей, не кусая больней, чем необходимо…
Могла бы написать и поделовитей, подумал я и тут же возразил себе: а ты, когда писал о других, был деловит? Ты рассчитывал силу удара? Ты думал, как о человеке, о человеке, которого завтра выставишь разом к миллиону позорных столбов?
Ты хоть пытался представить, что он чувствует, когда утром возбужденный сосед врывается к нему в комнату, и пальцы, сжимающие газету, дрожат от любопытства? Когда жена его хватается за голову и при этом бормочет нечто успокоительное, машинально лезет, в шкаф за валерьянкой, что–то объясняет ему, что–то; объясняет соседу и вдруг, срываясь, с отчаянием и ненавистью орет на детей? Когда сам он, бедный заяц, бежит по городу, шарахаясь из переулка в переулок, потому что каждое лицо кажется знакомым, а каждая газета — той самой? Причем бежит не на вокзал, а на работу — ведь в его конторе нет творческих отпусков…
Раньше ты говорил, что это неприятно, но необходимо.
Вот, значит, и теперь — неприятно, но необходимо…
На Ярославский я пришел все–таки рано. В зале ожидания, как раз напротив входа, белобрысый морячок читал фельетон про меня. Я сел рядом, заглянул в газету, и он с готовностью придвинул ее поближе, чтобы, и мне было удобно смотреть.
— История! — проговорил он и покачал головой, не столько осуждая героя фельетона, сколько показывая, что охотно принимает меня в компанию.
Он дочитал до конца. Я тоже сделал вид, что дочитал.
— Верхом на дельфине, — повторил парень с уважением к профессиональной ловкости автора. — Дали по мозгам… Теперь того гада турнут.
— Да уж наверное, — согласился я.
— А чего! — проговорил морячок. — Ему лишь бы гонорар заработать, а человека потом за хоботок, иди доказывай. Видал химика!
Это, собственно, не был вопрос, но я ответил:
— Видал.
Он не совсем понял, повернулся ко мне.
Я сказал:
— Между прочим, это я и есть.
— Кто есть? — переспросил он растерянно.
Я пояснил:
— Фельетон про меня.
Парень смотрел на меня ошарашенно и напряженно, ном неуверенно улыбнулся:
— Брось.
— Показать документ?
Он махнул рукой, как бы отказываясь, но редакционное удостоверение все–таки взял и изучал долго, глядя то на карточку, то на меня. Затем сказал:
— Ну и чего — врут небось все?
— Да нет, — ответил я, — все правда.
— Серьезно? — Он огорченно покачал головой: — И как же это так получилось?
— Да вот получилось…
Он досадливо поморщился:
— У нас всегда так. Ошибся человек — сразу ему по мозгам… Теперь небось и с работы попрут?
Мне стало стыдно за мой отпуск, и я соврал:
— Уже.
Он не сразу спросил:
— Ну и как ты теперь думаешь?
Я пожал плечами:
— Уеду куда–нибудь.
— Ну, и куда?
— Да вот еще подумаю малость. Поезд уже выбрал, а где сойти, это все равно.
Парень оживился:
— Знаешь чего? Езжай в Тюмень. Я там был проездом — вот такой город! Там на Севере большая нефть, полно геологов — вот такие ребята! Свои. У них в Тюмени главная база.
— Тюмень — это ничего, — согласился я.
Он сказал:
— А насчет фельетона — это ты забудь. Не говори никому, будто его и не было… Хотя ребятам можно даже сказать. Ребята — свои, они все поймут.
Я кивнул. Я знал, что вряд ли поеду в Тюмень, скорей, куда–нибудь подальше. Но еще знал, что везде живут люди, а раз люди, значит, поймут. Люди — они обычно все понимают.
Я попрощался с моряком, взял чемодан в камере хранения и пошел улицей в дежурную кассу. До отхода оставалось минут сорок — самое время брать билет.